Владислав Артемов - Император

Кровь бросилась Ерофею в лицо, он почувствовал себя глубоко уязвлённым, слушая несправедливые слова. Понятно, что здесь бред, но даже и для бреда это уже чересчур. Чужого хлеба он не ел. Он и свой-то едва надкусил тогда. Бубенцов приподнял руку, пытаясь остановить профессора, но тщетно.

— Думаю, что вы когда-нибудь встретитесь с ним. Остерегайтесь негодяя.

Бубенцов вежливо покашлял.

— А то ещё накануне Нового года случай был, — продолжал профессор, оживляясь ещё больше. — Заглянул я к девочкам, ангелам нашим. К Насте да Агриппине. А там уж он сидит! С неделю потом, представьте себе, запах не могли выветрить из помещения. Духовную вонь, я имею в виду. Эфиром брызгали, да вот валерьяной и пустырником перебивали. Надо бы, конечно, по-хорошему дьяка с кадилом пригласить, ладаном обработать. — И тут же, без всякой паузы и передышки, профессор взглянул в лицо Ерошки, спросил с ласковой улыбкою: — Как самочувствие супруги вашей?

— Мы с Верой в Вильнюс собираемся, на её родину, — сказал Ерошка, испытывая большое облегчение от перемены разговора.

— Надо полагать, на её историческую родину, — нашёл нужным поправить Афанасий Иванович и добавил с интонацией отчасти полувопросительной, но скорее утвердительной: — Она, стало быть, у вас из Гедиминовичей? Так-так.

— Стало быть. Так точно, — поперхнулся Ерошка. — Вернее, не так точно, а предположительно. Нужно поискать подтверждения в родословных документах. Мы едем в вильнюсских архивах справиться. Это один мой хороший знакомый где-то раскопал.

— Шлягер? Адольф?

— Он самый. Но вы-то откуда...

— Ну что ж, — провозгласил Афанасий Иванович, — всё сходится! Только зря вы назвали его хорошим.

В голосе его прозвучало торжество человека, гипотеза которого только что подтвердилась практикой жизни. Но было здесь и сожаление, печаль о том, что она, эта страшная гипотеза, оказалась верной.

— А что, собственно, у вас сходится?

— Им нужно было, чтобы вы совершили формальное предательство, — пояснил Афанасий Иванович. — Они неукоснительно соблюдают все условности. Всё у них должно быть по-настоящему.

— Слышал я про подлинность эту!

— И вот что ещё. Когда им надо овладеть душой человека, они устраивают ему, как вы удачно выразились, «улучшение жизни».

«Откуда он знает про “улучшение жизни”? — ударило в голове. — Это же только между мной и Верой...»

— Но пока что ничего такого не было, — сказал Бубенцов. — Никаких таких признаков. В смысле продажи души.

— Ну да, ну да. — профессор остро глянул на Ерофея. — Вы представляете «продажу души» как некий юридический акт. Торги, договор, составление купчей, подпись кровью. Нет, дорогой друг! Это происходит постепенно, исподволь. По частям.

— Как это — по частям?

— Зло вначале общается с человеком как с господином, заискивает, льстит. Потом разговаривает как с равным. Но в конце зло неизбежно становится господином.

— И как же человек не замечает этих перемен?

— Не замечает. Ибо меняется сам. Постепенно. Да тут лучше объяснить примером. Между прочим, пока я перебирал книжные шкафы, забавная притча у меня сложилась в голове. Целая, можно сказать, пьеса. Вы ведь на театре служите?

— Да. Эпизодами. Режиссёр настаивает, а то бы бросил. На меня ведь народ валом прёт. Из-за славы моей. А о чём ваша пьеса?

3

Несмотря на завязавшийся отвлекающий разговор, беспокойство всё более овладевало Бубенцовым. Он с подозрением косился на профессора. «Хотя, с другой стороны, — соображал он, — я же мог произнести этот тост, когда пил на кухне с Настей и Агриппиной. “За улучшение жизни”. Почему нет? А профессор как-нибудь подслушал. Вот и вся “теория заговора”! Всё в реальности может быть гораздо проще. Мистика тем и опасна, что, столкнувшись однажды, везде начинаешь её подозревать».

— Да вы присядьте, — сказал профессор, как будто заметив волнение Ерофея. — Хотя бы вот туда.

Подождав, пока Бубенцов угнездится на кушетке, Афанасий Иванович очертил широкий полукруг рукою:

— Вы видите эти благородные книжные шкафы, что со всех сторон обступают нас? С дубовых полок глядит на вас тусклое золото старинных корешков. Великое множество книг! Сокровищница человеческой мудрости.

Бубенцов никаких шкафов не видел, только голые стены с отодранными кое-где обоями. Правда, большие светлые прямоугольники на обоях свидетельствовали о том, что здесь стояли шкафы, заслоняя стены от солнечного света.

— Не обращайте внимания на отсутствие материальных артефактов, — сказал профессор. — Всякая библиотека — это кладбище тщеславий. Так что не жалейте. Станем рассуждать умозрительно. Вот представьте себе, живёт бывший профессор. В большой нужде. Жена стервенеет, дочка где-то по ночам валандается. Прижало, не вздохнуть. И тут, в самую безнадёжную минуту, подкатывается к нему некий вежливый джентльмен. С тростью старинной, набалдашник в виде серебряного льва. Известный всем персонаж. Вник в обстоятельства и предлагает:

«Боборыкина продайте. Хорошую цену дам».

Начинает издалека, как видите. С Боборыкина. Потому что труднее всего распродажу начать. Психологически. А Боборыкина продать можно. Скучный, деревянный писатель.

«Сколько дадите? — говорит профессор. — У меня двенадцать томов, издание Маркса. В переплёте родном. Нечитаный...»

Цену набивает, — пояснил Афанасий Иванович. — Это, скажу вам, в прежние времена особо ценилось на книжном рынке. Чтобы именно «нечитаный».

«Сто долларей за каждый том, — отвечает искуситель. — Всего, стало быть, за двенадцать томов — тысячу двести».

Интеллигент наш от радости едва удержался на стуле. А искуситель продолжает:

«Знаете что? Давайте вы мне Боборыкина уступите полностью, а?»

«Как это, простите, полностью? У меня, кроме этих томов, никаких иных сочинений не имеется».

«Вы не совсем поняли моё предложение, — говорит искуситель профессору и поясняет: — Тут в высшем смысле. Речь идёт о духовном багаже. Я хочу купить у вас всё то, что дало вам чтение его скучнейших романов. То есть то, если можно так выразиться, духовное богатство, те изменения в самом строе ваших мыслей и ваших вкусов, которые вы приобрели от чтения Боборыкина. Хотя вполне возможен и духовный ущерб. Ведь, согласитесь, от чтения иных писателей только досада берёт. Какой уж там духовный прибыток? Не так ли?»

«Это, к сожалению, сплошь и рядом».

«Ну вот видите! Я хочу избавить вашу душу от духовного шлака, которым засорил её Боборыкин. Оптом. Не разбирая ни плохого, ни хорошего. Кота, так сказать, покупаю в мешке. Покупаю неосязаемую фикцию, а плачу реальными деньгами».

«Я согласен, — кивает профессор. — Забирайте его из моего духовного мира полностью. Но, конечно, не по сто долларов за том. Это ведь уже не бумажное издание продать, а нечто иное. Гораздо более ценное. Расстаться навсегда...»