Владислав Артемов - Император

— Я говорил ему! — профессор Покровский сверкнул безумным взором. — Спорил, доказывал. Приводил цитаты апостолов, святых отцов. Но бесполезен был этот спор, бессмысленны цитаты, потому что он и сам знал! Прекрасно знал, что происходит со всяким, кто вступает в общение с дьяволом. Заканчивается это не дачным домиком под цветущей вишней! И никаким конечно же не рассветом! А ждёт вот что... Вот я зачитаю вам.

— Вы что же, написали свой эпилог к «Мастеру и Маргарите»? — не удержался Бубенцов.

— Ну... тезисно, конечно... Слог бы ещё немного отполировать. Но суть, суть! Обращайте внимание на суть!

И Афанасий Иванович Покровский принялся читать медленно, торжественно:

— «Эпилог. Всё ниже опускалось солнце к горизонту, всё стремительнее двигались к западу наши путники. Длинные, косые тени густели, скрывая земные пространства, и уже неспокойным сумраком наливался воздух. Блаженство летящих постепенно сменилось сладкой, щемящей тревогой. Плывущие впереди ангелы остановились у края земли, над которым всё шире разгорался, полыхая в низких тучах, огненный закат. И уже, сопротивляясь неодолимой тяге, упираясь изо всех сил, влеклись любовники к открывшемуся перед ними обрыву, к страшному провалу, отчетливо сознавая, что никакой это не закат, а рвутся навстречу им из бездонных глубин ада жадные чадные языки. Ангелы света стали медленно поворачивать к ним истинные свои лица, но любовники закрыли глаза руками, чувствуя, как коченеют их существа от ледяного ужаса совершающегося».

Покровский уронил бессильные руки.

— Эти «жадные-чадные» я бы убрал, — после некоторого молчания пробормотал Бубенцов. — Словесная игра тут не к месту. Ситуация-то трагическая.

— А ведь я учил, — думая о своём, продолжал старик. — Нельзя человеку связываться с демоном! Никакого покоя он не дарит и не может подарить. Зато отнимает всё! Ни проблеска света нет в нём, а только непроницаемая, абсолютная, сплошная тьма!

— Но то, что написано, уже, к сожалению, непоправимо. Писатель этот... ваш сын, как вы утверждаете... давно умер. А значит, ничего уже нельзя исправить, переделать, загладить, вычеркнуть!

— Да, все завязки здесь. На земле, — сказал Афанасий Иванович, нахмурившись, скользя глазами по своей записке, по-видимому перечитывая. — А там только логическое продолжение... Да! Вычеркнем, пожалуй, «чадные». То, что не начнётся в этой жизни, на земле, там — уже не начнётся никогда. Никогда.

— Странно, что мало кто об этом пишет.

— Литература, друг мой, редко заглядывает в небо. Впрочем, я уверен, что последний роман века как раз окажется попыткой заглянуть туда. Но вряд ли автор найдёт слова для выражения увиденного. Дело в том, что если человеку открывается истинная картина устройства мира, значит, он уже там, на той стороне. За горизонтом. На той стороне, откуда слова не доносятся. Человек этот — мёртв.

Профессор стал тихо отъезжать к окну в своей коляске. Всё дальше, дальше, дальше...

— А я вот думаю, как же человеки отваживаются? Против неба действовать. Шлягер тот же. Стойте! — крикнул Бубенцов, опомнившись. — Не уходите! Стойте же! Умоляю вас!

Он кинулся следом за отъезжающей колесницей, схватился за обод инвалидной коляски, кричал в самое ухо профессора. Призыв его — Ерошка это осознавал очень ясно — звучал чрезвычайно странно. Профессор Покровский Афанасий Иванович сидел смирно, прикрыв усталые веки, и не только не думал никуда укатываться, но даже не двинул ни единым мизинцем. Сухие руки свои сложил на груди. В маленьком закутке между столом и книжным шкафом не хватило бы ему физического пространства не то чтобы укатиться куда-то, а даже для того, чтобы инвалидная коляска могла просто развернуться. Но всё дело в том, что профессор Покровский, как совершенно верно угадал и почувствовал Бубенцов, собирался уходить. Только не из этой комнаты. Он намеревался уходить из жизни.

Умоляющий крик Ерошки Бубенцова остановил его. Афанасий Иванович вздрогнул, обернулся на крик, а когда снова попытался уйти — выход уже был заперт наглухо. Хватило мгновения. Лёгкая тень прошла, пролетела по занавескам.

— Стойте! — не отпуская колеса, сказал Ерошка. — Как это возможно? Михаил Афанасьевич, ваш сын, умер полвека назад. Даже больше. Перед войной ещё! Как вы могли ему говорить? Неужели можно общаться с прошлым?

— Можно, — просто сказал Покровский. — Я же общаюсь.

Глава 11

Семь страстей

1

Луна озаряет русскую равнину. С холма на холм перетекает тихий свет. Молчат берёзовые рощи, спит ветер в недвижных листьях. Спит в таинственных сумерках почти весь православный мир. Не спят сейчас, пожалуй, только монахи в Тихоновой пустыни. Да ещё вон там, южнее, под городом Козельском, в Оптиной. И на севере, в Псково-Печерской лавре, не спят. И на Соловках, и на Валааме-острове. Десять монахов стоят перед иконами в Кирилло-Белозерском монастыре. Не бойся, малое стадо!.. Не спят в монастыре преподобного Александра Свирского, единственного святого на всей земле, к которому пять веков назад явилась, как к ветхозаветному Аврааму, Святая Троица. Не спят, конечно, в этот час в Троице-Сергиевой лавре, звучит там неусыпающая Псалтирь. И вон там свечи горят, под Рязанью, в Иоанно-Богословском монастыре, и в Крыму, и за Байкалом, и в Киеве. Эге, не так уж и мало нас, оказывается!..

Разбегаются глаза, рассеивается взгляд от множества света. Горят лампады и свечи в древних монастырях. А сколько же безвестных скитов, келий, избушек, укромных уголков, где не спят сейчас? Сколько их на всей Русской земле! Если окинуть мысленным взором пространство, то целое море огней начинает колыхаться в глазах! Ну что ж...

Пока способна земля рожать святых, до тех пор не померкнет над нею свет.

Стелется по чахлым осиновым опушкам дым тлеющих болот, тянутся над травою седые космы, ползут к воде. Плывёт над холодными реками белый туман, поднимается на отлогий берег. Перемешивается белый туман с сизой гарью, пахнет гнилой тиной, сырыми грибами. Ох, какая тоска! Какая смертная тоска, дорогие мои! Подымается в клубящемся мареве серебристый замок с зубчатыми башнями. Никогда не смыкает глаз, никогда не спит нечистая сила! Никогда! Если б можно было теперь, преодолевая отвращение и смрад, ухватить беса за хвост, закрестить, оседлать, как случалось иногда в прежние суровые времена, да, ударив пятками в жёсткие бока, взвиться к небу, то ясно можно было бы разглядеть сверху — стоит замок в самом центре подлунного мира, посередине эпического простора. И главные наши события развёртываются именно здесь, в проклятом заколдованном замке.

Несмотря на тихое предутреннее время, царит под глухими каменными сводами необычайная суета. Завершается обряд приготовления к очередному совещанию, или, как у них принято называть, заседанию клуба, или, ещё короче — к «худсовету». Бесчисленное число раз повторяется это на земле. Дубль два, три, четыре, пять...