Владислав Артемов - Император

Ерошка накинул на шею полотенце, отправился умываться. Смутные, неопределённые думы потихоньку стали оформляться в мысли, и процесс этот доставлял физическое удовольствие. Так после долгой болезни, вялого полусонного лежания, наступает солнечное утро, когда человек чувствует, что выздоровел! Встаёт, делает первые шаги, и всякое движение наполняет его счастьем, ликованием. Бубенцов почуял, что наконец-то дух его пришёл в то бодрое состояние, когда можно уже не отлынивать, не откладывать, а прямо сейчас приняться за дело. Настала пора привести в порядок все те обрывочные впечатления, что связаны были с последними событиями. А последние события показывали, что перемены стали совершаться слишком решительно, что сама жизнь его понеслась с огромным ускорением.

С ним происходило то же, что с человеком, который загляделся в воду, залюбовался отражением неба, стоячими белыми облаками. Светлая созерцательность околдовала, сморила. Самый полдень, ни дуновения, ни ветерка, всё тихо, безмятежно. Горлышко брошенной кем-то бутылки покачивается, блестит на солнце в тихой воде. Фиолетовая стрекоза садится, поводит слюдяными крыльями... Но что-то вдруг настораживает человека, посторонний дальний рокот заставляет поднять голову, оторвать наконец-то взгляд от недвижной поверхности. И человеку открываются берега, которые, оказывается, проносятся с бешеной скоростью. Человек соображает, что всё это время он находился не на середине укромного лесного озерка, как представлял себе, а несёт его стремительный, неудержимый поток. Дальний глухой рокот делается вдруг близким, наполняется зловещим смыслом. То впереди ревёт вода, отвесно обрушиваясь с огромной высоты...

Отдалённый рокот давно уже тревожил душу. Всё определённее, отчётливей проявлялось влияние посторонних, уместнее сказать — потусторонних сил на его жизнь. Силы эти таились уже не так тщательно. То там, то здесь вылезали грубые следы, обнаруживались результаты неугомонной деятельности. Бубенцов принялся разбирать полунамёки, ухмылки, подмигивания, недомолвки, пытаясь выстроить стройную систему.

«Казнить, а равно и миловать пока ещё вне моей компетенции — так, кажется, говорил Шлягер. Казнить может только монарх. Самодержец». Что это значит? «Пока ещё»! Вот ключевые слова! Невидимые силы хотят посадить его на трон. «Гвардия поддержит»! Похоже на то, Ерофей Тимофеевич! Похоже на то! Слишком определённый намёк! Достаточно ли сил у этих сил? О, вполне достаточно, уважаемый Ерофей! Кто бы усомнился. Славу, пусть балаганную, базарную, он получил. Деньги, каких он прежде и в глаза не видел, у него есть. Власть, пусть уездную, он имеет. Теперь же речь идёт о царствах, о верховной власти. Вот куда его несёт бурный поток! Невозможно поверить, но, похоже, так оно и есть! Мятный холодок волнения разлился под ложечкой.

Следовало в первую очередь обезопасить рассудок от угрозы возникновения мании величия. Бубенцов поступил в этом пункте удивительно разумно, расчётливо. «Мания величия наступает в тот момент, — решил он, — когда человек видит и чувствует себя не тем, кто он есть, а мнит себя великим полководцем, царём, гением». Вслушавшись же в свои ощущения, он ясно осознал, что полагает себя всего лишь обыкновенным человеком, пожарным Ерошкой Бубенцовым. Это его обрадовало.

Дальше можно было рассуждать уже гораздо спокойнее. «Вполне возможно, что, наделяя меня, пусть и уклончиво, титулом царя, они имели в виду нечто иное, — думал Бубенцов. — Возможно, тут всё иносказательно. Как и многое у них. И слово употреблено, и отвертеться от него весьма удобно. Припрёшь их вот так к стенке, а они: “Да что вы, Ерофей Тимофеевич! Неужто в прямом смысле приняли наши слова? А ведь мы имели в виду совсем иное. Царь-то вы, конечно, царь. Но в самом общем смысле. Как и всякий человек. Про льва вот тоже говорят «царь зверей». Так и здесь. Имелось в виду, что человек есть царь природы. Венец, так сказать, творения...”»

Вот что они могут сказать, посмеиваясь. Кто такие «они», он не представлял себе ясно. Только смутные предположения, догадки. Да ещё путаные, бестолковые, мало что объясняющие объяснения Шлягера: «Ах, Ерофей Тимофеевич, знали бы вы всю их подспудную совокупную мощь!»

2

С полотенцем на шее, бодрый, свежий, возвращался Бубенцов из умывальника. Матвей Филиппович Кащенко читал книгу, шмыгал носом. Сокрушённо качал головою. То и дело снимал круглые железные очки, промакивал лицо носовым платком. При появлении Бубенцова вскочил, книгу попытался быстренько запрятать, запихать в ящик, но не получилось. Слишком большого формата оказалась книга, хотя и тонкая. Выпала из рук.

— Опять, Матвей Филиппович, глаза красные! — заметил Бубенцов. — Тебе Адольф запретил «Песнь про купца Калашникова»!

— Никак нет, Ерофей Тимофеевич, — глухо отвечал страж. — Не про купца. Я бы и совсем этих книг не читал. Баловство одно. Ну их к бесу! Да вот на «Муму» наскочил!..

— Да как же ты на «Муму» наскочил?

— Шлягер намедни профессора облапошил. Библиотеку, паразит, за сущие гроши выманил! Не помогли деньги. Старичку-то. И дочь пропала, и жену залечили. Тронулся умом горемыка. Прятал эту «Муму» под подушечкой. Я гляжу, собачка на обложке. Дай, думаю... Уж как он за неё цеплялся, за книжку-то!.. Пришлось дубинкой раза три врезать по локтям. А как открыл я книгу, так и оторваться не смог! Это ж про меня, считай, написано! Про русскую долю! Ох, жалость-то какая жалкая!..

Бубенцова озарило. Ай да профессор! Душевное, духовное... Как будто не связано друг с дружкой. А оно перетекает, сосуды-то сообщаются!

— «Муму» нельзя отдавать! — бормотал Бубенцов, вышагивая из угла в угол, повторяя на разные лады. — «Муму» не отдавать! Нельзя! Если только ты русский человек. Надо профессора предупредить! Срочно!

Ерошка решительными шагами направился к выходу.

3

В обиталище профессора всё было по-прежнему. Капельница у стены, на стеклянном столике медицинская посуда, баночки с лекарствами, бутылочка валерьянки, пустая мензурка, тарелка с недоеденной курагой. Пахло йодоформом. Профессор Покровский сидел в коляске у окна, нахмурившись, разглядывал Бубенцова.

— Вы, должно быть, Троеглазов? — догадался профессор. — Вынужден вас разочаровать. Самогон мы не варим.

— Я по поводу книжки одной...

— Но вам никоим образом не следует огорчаться, — продолжил профессор.

Бубенцов всё-таки огорчился. Афанасий Иванович сильно сдал за это время.

— Есть книга одна...

— Ну, наконец-то! Дошло и до вас! — оживился профессор. — Я терпеливо дожидался. Лет уж, кажется, семь, а то и все семьдесят семь прошло со времени нашей последней встречи! Не так ли? Мы с вами встречались незадолго до Ялтинской конференции. Мир с тех пор здорово переменился! Ещё ближе подошёл к своему концу. Появились уже кое-какие вернейшие приметы. Вот я всё ждал вас, готовился. Когда ж, думаю, человек о книге вспомнит, хватится?!