Владислав Артемов - Император

— Ерофей Тимофеевич, — ласково говорила Настя, — Шлягер рекомендовал. Настоятельно. Это не больно. Как комарик...

Агриппина со смоченной ваткой заступила дорогу, а Настя, выходя из-за стола, высоко поднимала шприц с успокоительным. Тонкая струйка брызнула из иглы в потолок... Но Бубенцов грубо оттолкнул обеих со своего пути, поднырнул под руки, выскочил из приёмной. Звякнул упавший на кафельный пол шприц.

2

За спиною давно остался корпус из красного кирпича, Лаокоон, беседка, пруд. Но Бубенцов мало обращал внимания на неподвижные, косные приметы материального мира, расставленные на его пути. Слишком живо кипело всё, петляло, путалось внутри его. Дух находился в большом смятении. Неожиданно выяснилось, что и тело двигалось петляющим, кружным путём. Понял это, когда оказался у ограды храма в Сокольниках.

Ругались и гомонили нищие, сидя на ящиках, разливая портвейн в валкие пластмассовые стаканчики. Один стаканчик опрокинулся. Тотчас возник яростный спор, готовый перерасти в драку. Но поднялся седовласый, краснорожий старец, произнёс веско:

— По закону виноват тот, кто не удержал стакан в руке. Но, братья, поступим милосердно...

Затем нищие выпили не чокаясь. Вероятно, кого-то поминали.

Наблюдательного Бубенцова тотчас осенило. Было бы неплохо, пользуясь случаем, поставить свечу за подлежащего убиению Рудольфа. Это свежо и, кажется, довольно остроумно. Заблаговременно поставить свечу за упокой, предуготовить ангелов небесных. Предварить восшествие грешной души в райские облака. Или во облацы. Как правильней? Помянуть превентивно. Заранее. Неизвестно, когда теперь в храм-то удастся заглянуть. Вероятно, Рудольф ещё жив, но что это меняет? Коли похоронный венок готов, то всё бесполезно.

С этими смутными, нестройными мыслями вступил Ерошка Бубенцов в церковную ограду. Служба уже кончилась, храм был почти пуст. Только сизый прозрачный дым стоял под куполом. Несколько одиноких, как бы бесплотных фигур безмолвно передвигались в дальних углах, склонялись к ковчежцам с мощами, подолгу застывали у икон.

Бубенцов протянул пятитысячную купюру старушке в тёмном платке, что орудовала у церковной стойки. Взял самую дорогую восковую свечу.

— Сдачи не надо, — сказал он.

— И мне не надо.

— Оставьте за упокой.

— Вам, может, сорокоуст? — спросила старушка.

— Пожалуй что так.

— Кого записать? — спросила старушка, открывая общую тетрадь.

— Грешного Рудольфа.

— Грешного не надо, — сказала старушка. — Рудольфа нет в святцах. Родиона?

— Пишите. Бог сам разберёт.

Направился в глубь храма, к столу с небольшим распятием, где горело десятка два свеч. Свечи были самые дешёвые, а у него самая дорогая, и это почему-то очень порадовало Бубенцова.

У стены напротив кануна сидел сивый дедок в мухояровом сюртуке. Уставив простую деревянную палку в пол, двумя руками держался за отшлифованный до костяного блеска крюк. Лысенький, с белоснежной опушкой лёгких волос вокруг головы. С белой бородой. Бубенцов, покосившись на старика, зачем-то перекрестился и поклонился ему.

На выходе из храма напомнил старушке:

— За упокой. Бог знает кого.

Старушка молча кивнула и поджала губы.

«Зачем я это сказал? — подумал Бубенцов. — А, всё равно... Родителей-то своих забыл помянуть. Отчима. Вернуться, может? Нет, не стоит. Времени в обрез...»

3

Выйдя из ограды, Бубенцов сперва двинулся шагом, потом припустил рысью, потом снова перешёл на шаг. Как будто подстраивался под мысли, что переменялись, рвались, метались в его голове. Вышел кривыми путями к Яузе, направился к Таганке. Чем ближе подходил к конечной цели, тем мучительнее становилась тревога.

Показался наконец «Кабачок на Таганке». Бубенцов остановился, отдышался, огляделся. С удивлением обнаружил качающиеся вокруг деревья. По этому качанию понял, что давно уже погода переменилась, поднялся ветер и что ледяной мелкий дождичек сечёт лицо. Ерошка потрогал холодными пальцами нос. Замёрзшие пальцы ощутили, что нос был ещё более ледяным. Нос вытянулся, окостенел.

«Весь ещё жив, а нос уже того, — подумал Бубенцов. — Чует смерть».

Тихими, тяжёлыми шагами шёл к дверям кабачка, вдыхал глубоко, выдыхал с шумом. Но не приходило желанное расслабление; тревога, затаившаяся под ложечкой, никак не выдыхалась.

У входа собралась большая толпа, оттесняемая полицией. Шпак Семён Михайлович топтался у дверей, отирая платком околыш фуражки, промокал багровый лоб. Санитары выкатывали из дверей носилки. Бубенцов привстал на цыпочки. Лицо мёртвого Дживы было накрыто, под простынёй угадывался окостеневший нос. Убийство совершилось. Опоздал.

— Заведение закрыто, — говорил длинный в сером плаще. — Расходитесь, товарищи.

Ерошка узнал дознавателя Муху.

Носилки на колёсиках прокатывались мимо. Бубенцов двинулся следом, с усилием пробился сквозь толпу, кинулся к «скорой». Санитары возились с носилками, пытаясь сложить колёса, чтобы пропихнуть груз в машину. Бубенцов протиснулся меж ними, откинул край простыни. Тускло, укоризненно сверкнул на него из-под прикрытого века тёмный зрачок. Лицо было ещё совсем свежим, румяным. Но это был не Джива! Это был тот самый работяга, пивший пиво на вчерашней презентации.

Бубенцов попятился, наступил кому-то на ногу. «Ну, слава те!.. — думал Ерошка. — А я тут распереживался! Сорокоуст заказал. По Бог знает кому... Мой-то жив. Жив курилка! А венок-то, венок-то! Шлягер поторопился, насмешил людей...»

Кто-то тронул за плечо, проговорил сзади, в левое ухо, плюская губами:

— Рудольфа Меджидовича нашего придушили.

— Как придушили? — механически спросил Бубенцов, делая усилие, чтоб не обернуться. — Говорили же, что он погибнет от припадка грудной жабы! Кто?

— Как душили, неизвестно. А вот кто, тут всё проще. Недруги, — сказал Шлягер. — У всякого богатого человека есть недруги. Придушили прямо в спальне. Вынослив оказался, гадёныш. Две минуты трепыхался. С перекрытым-то кислородом. Сто двадцать секунд.

— Как определили?

— Завальнюк, когда душит, всегда пульс считает. Профессионал! А уж на что осторожный был Рудольфушка наш. Но вот же и скрипящий паркет не помог. Завальнюк пройдёт — лист не колыхнётся.

— А это тогда кто? Под простынёй.

— А это Завальнюк и есть.

— Зачем ты его убил? — спросил Бубенцов. — Ответь мне честно, Адольф.

— А не рой другому могилу!

— Да что ж за жизнь такая! Всё кого-то душат, топят, убивают. Постоянно. Со всех сторон только и слышишь: там кого-то машиной сбило, там пожар, там ураган, там наводнение. Там с перепоя кто-то помер.

— Сказано в Писании: услышите слухи о бедствиях, не пугайтесь! Тому надлежит быть в конце. Это всё потому, что люди смертны. Не будь люди смертны, кто бы их удавил-то? Дави не дави, как говорится. Задавил, положим, а человек всё равно дышит. И огонь не берёт. Встал, отряхнулся... Ан нет, смертны!