Алесь Адамович - Каратели [litres]

«В этом письме речь не обо мне, а о моей семье и моих родственниках.

2 сентября 1945 года я добровольно возвратился из Франции и в Советской зоне явился в контрразведку, считая, что моя фамилия и мои преступления ей известны. Но на меня, к сожалению, посмотрели с изумлением. Обо мне не знали. Тогда я поставил перед собой цель – наказать себя, но так, чтобы можно было трудом доказать правительству: мои преступления перед родиной совершены не из ненависти к Советской власти, а растерянностью в начале войны, страхом перед голодной смертью и возмездием со стороны карательных органов, трусостью перед смертью в момент пленения. Наговорил на себя «достаточно», судом был приговорен к 15 годам и направлен на шахты…

Никогда никому (а тем более семье, родственникам) я не рассказывал о своих преступлениях и думал, честно говоря, что уже не придется.

Я вас очень прошу – не передавайте огласке через газеты, радио, телевидение и другие каналы информацию о предстоящем процессе.

Вся моя семья и родственники – истинные труженики и порядочные люди в лучшем смысле этого слова. Я преступник, в 1945 г. наказал сам себя (к сожалению, недостаточно), а в 1971 г. объективно выходит так, что больше наказывается моя семья. Машина «Волга», гараж и 4,5 тысячи денег – это принадлежит моей жене. Тем более, что в 1945 г. у меня была конфискация. Таких женщин, как моя жена, не так уж много на Руси, будьте милосердны к ней. Она, интеллигентная женщина, врач-гинеколог, добровольно приехала ко мне на поселение, самоотверженно разделив трудности, переживаемые мужем.

Я каким-то образом оказался среди них уродом, так пусть же весь мой позор падет только на меня.

Будучи в плену, я во многом заколебался и считал, что навсегда потерял Родину. Я был совершенно обессилен и убит. Уже тогда я считал себя преступником и не понимал, почему так случилось. Я не могу точно сказать, почему оказался в стане врага. У меня не хватило сил сопротивляться, и я стал врагом по стечению обстоятельств. Всему виной война. Попав в плен, я считал себя конченым, потерянным для страны человеком. Я пошел на службу к немцам, т. к. у меня было одно желание – выйти из лагеря. Меня преследовала мысль, чтобы только выжить.

Все происшедшее со мной в 1942–1944 гг. я расцениваю как большое горе, причиненное Родине, а также мне и моей семье… Я не стараюсь защитить себя, однако я хочу сказать, что мы сейчас не такие, какими были тридцать лет назад… Но несмотря на все это, я считаю, что ко мне должна быть применена высшая мера наказания. Только прошу не обижать мою семью и не конфисковать имущества.

Я не отрицаю своей вины, не прошу снисхождения, но не могу принять на свой счет ряд преступлений. Я занимался укомплектованием кадров, рекомендовал офицеров и унтер-офицеров, устройством семей полицейских, конфликтами между немцами и русскими – был просто офицером связи.

Я предал свою Родину, я изменник, я подлец, но я был солдат в стане врага, а не изверг и палач!..

В то время я был в основном солдатом, которому была противна такая жизнь, я лез всюду, где меня могли убить, но, к сожалению, пуля не нашла меня тогда.

Разве я знал, куда попал, когда из плена «добровольно» поступил в команду СД? Только через месяц узнал. Желание выжить, а также узнать, что же это за сила, которая смогла сломать Советскую власть (тогда казалось именно так), и привело к падению, а потом немцы окончательно связали одной веревкой с собой…

Только я лично никого не убивал, не истязал. Это наговоры. Зачем мне это было, если у меня было под командой столько людей? Уже за то, что я ими командовал, я больше, чем они, заслуживаю высшей меры. Какой мне смысл теперь отрицать?..» [6] После выхода в свет книги «Каратели» в 1981 г. Янка Брыль передал мне письмо своего земляка Владимира Константиновича Томки из г.п. Городище Барановичского района. В письме сказано: «Между прочим, эти каратели в 1944 г. стояли в д. Великое село, возле Городища. Автор говорит, что на суде Муравьев сказал, будто бы он лично никого не убивал, только приказывал убивать. Весной того года кто-то из батальонцев дезертировал, но, боясь также и партизан, прятался в своей деревне, недалеко от Городища. Его поймали. Выстроили на площади весь батальон, зачитали приказ, и Муравьев сам, лично, выстрелил из револьвера в затылок осужденного…»

Из будущих исследований, источников о гипербореях XX столетия:

«В эпоху долгожительства воистину редкой добродетелью среди гипербореев стала готовность прекратить собственное существование. Даже когда жизнь теряла всякое человеческое оправдание и становилась опасной для чужих жизней. Гипербореи живут восклицая: «Лучше ты умри сегодня, а я – завтра!» И в одном они талантливы, все без исключения гипербореи – в искусстве самооправдания. И тем искуснее здание, чем меньше у них материала».

Она. Что означают все эти часы, Господи? Или это какая эмблема, знак? Собираешь старые часы и развешиваешь среди звезд.

Он. Ты снова пришла, женщина! Спасибо, добрая душа. Я тебе кажусь старым часовщиком? «И времени больше не будет…» Это все иконы времени, они остались, музей, назовем это так. От потопа – водяные, от сотворения планет – солнечные, от сотворения вселенной – эти, с черными дырами там, где привыкли видеть цифры…

Она. Значит, они вместо икон здесь?

Он. Не вешать же мне свои портреты! Ни у кого нет такой коллекции, правда ведь? Песочные, механические, электронные, радиоактивные… А эти знаешь какие? Расщепляют время: секунду растягивают на многие годы. Об их существовании человек догадывается, но смотрит на них обычно лишь в самые последние свои мгновения, перед концом. Потому что и дальше жить в полусне, как вы живете, уже некогда.

Она. Одного только петуха здесь нет. Меня в детстве, в моей деревне петух будил. В окно заглядывал – одним, другим глазом, сердито так, такой желтый.

Он. Ему здесь было бы одиноко, живому.

Она. Ты об этом снова… Будто Ты можешь умереть на самом деле!

Он. Это не я говорю. Помнишь, как радовался твой студент: «Боги умерли! вперед, высшие люди, гипербореи! Умерли боги – пришло время сверхчеловека!» [7] Эти слова принадлежат Фридриху Ницше.

Она. Ты тоже считаешь, что я повинна в его безумии. Я столько раз об этом читала… Вернее, мне читали: не пропустят, покажут! Не слишком ли много на мои слабые плечи?

Он. Ты подошла, ты погладила его по щеке, а он убежал, а потом все-таки вернулся… Так и было на самом деле?

Она. Да, вернулся, отыскал меня. Я его предупредила о своей болезни. Потому что увидела: он меня любит. Представляешь – меня!