Виктор Рябинин - Потрошители морей

— Как всякого погрязшего в грехе и в сношениях с дьволом нечестивца, сын мой.

Разговор, видимо, тогда шёл о нас. Это я хорошо помню, но как раскалённым клеймом прижигали нам с Олешкой кожу на телах, я до сей поры не могу восстановит в памяти. Одно скажу, если судить по отпечатку на плече друга, то это никакая не лилия, а скорее грубо сработанный и расшеперившийся как попало трезубец. Да, видимо, и у меня не красивше. Печать-то была одна.

— Вот и всё, отжили своё, — сказал я Олешке возле кресла допросов уже на выходе из Дворца Правосудия. — Посадят на эту табуретку, привяжут к основе, а под зад жаровню с огнём подсунут. Видишь, ещё головешки на сковороднике дымятся? И будут тебе и яйца вкрутую, и окорок свежекопчёный, — а уже повернувшись к Вандесу, закончил мысль:- Что молчишь, Иуда католический, зверь рода человеческого и испанский прихвостень без роду-племени? Будь ты проклят до седьмого колена, как и мать твоя, не убившая тебя во чреве своём, — и с этими грязными и последними в жизни словами я харкнул прямо в довольную харю идущему рядом наряженному кабальеро Родриго де Валери, так как до ненавистного Фернандо не доставал.

И ведь не промазал, и ведь правильно всё сделал, потому как вооружённый дон не должен был вынести такого прилюдного оскорбления! Да он и не вынес, включился в мою комедию на первых ролях. Благородный Родриго сперва позеленел, потом спал с лица до белого каленья, а в конце спектакля выхватил рапиру из ножен и занёс руку для расправы, не ведая, что делает нам великое одолжение, одаривая преждевременной и лёгкой смертью. Но в последний закатный наш час кинулся к кабальеро коршуном страшный богослов и прямо повис на руке нашего избавителя от нечеловеческих пыток, а отобрав оружие, просто сказал:

— Пособникам сатаны так просто не отойти в мир иной. Эти недруги одержимы дьяволом, поэтому завтра утром начнём пытать вилкой еретика и чесать спину кошачьим когтем, — и он, довольно хмыкнув, одной растопыренной рукой ткнул себя под кадык, а другой указал на рогатину с винтом, лежавшую подле железной когтистой лапы, приспособленной, видимо, для сдирания кожи с живого человека.

Я обессиленно заплакал внутренней слезой, а Олешка по молодой глупости как-то весь подобрался и закостенел, сказав при этом:

— Прощай, брат! Завтра будет не до разговоров…

(Пояснение № 13 от архивариуса Л.Б. Расшифровка заключительной части записок потребовала от нас уйму времени и недюжинных познаний в области практической медицины. Заметки об этом времени делались автором спонтанно и отрывочно, очевидно уже по истечении довольно большого промежутка времени, если даже судить по фактуре используемой бумаги. По тону изложения и трудностям перевода чувствовалось, что автор не в силах действенно и достоверно описать тот или иной случай биографии из своей испанской саги. Здесь, несомненно, присутствовали явные признаки парамнезии, то есть приступы ложной памяти, пытающиеся затмить в памяти ужасы пережитой действительности. Возможно, как настаивал Гриша Гроцман, налицо был простой старческий психоз, который, к сожалению, нельзя засвидетельствовать в отсутствии пациента.

Ясность в тупиковую ситуацию внёс герр Карл Клабенкегель. В своём послании он подробно остановился на таком явлении в психике человека, как дежавю. С жаром истинного исследователя он во Франции разыскал наследников отошедшего в мир иной, но и до сей поры чтимого психиатра Эмиля Буарака, и не только нашёл их, но был допущен к архивам учёного. Прочитав в рукописи его книгу «Будущее психических наук», герр Клабенкегель поспешил поделиться своими выводами о некоторых свойствах психики человека с сэром Арчибальдом Кордоффом. Они оба сошлись во мнении, что автор этой «Повести временных лет», как называют русские свои эпохальные произведения, великий путешественник, исследователь и этнограф Афанасий Приблудный, был подвержен дежавю, то есть такому психическому состоянию, при котором человек временами ощущает своё настоящее положение, как бы в уже знакомом прошедшем времени, а потому боится дальнейшего хода событий и прячется за разного рода недомолвками, обрывая свои воспоминания на полуслове, если позволительно так выразиться.

Я вполне был согласен с выводами своих учёных друзей, тем более, перевод последних частей воспоминаний автора давался мне с большим трудом, иногда заставляя толковать их по-своему, но всё же приближённо к тексту.

Однако, я всё же не полностью разделяю точку зрения моих корреспондентов о психическом состоянии господина Афанасия во время его испанской эпопеи. Скорее, наш биограф впадал временами в состояние жамевю, когда ощущения, казалось бы, от хорошо известных событий, воспринимаются как новые и от этого более пугающие человека при его активной подсознательной мозговой деятельности.

Как бы там ни было, но наш великий летописец, с одной стороны, с содроганием вспоминал знакомство с испанцами, но, с другой стороны, оставлять без внимания потомков к этим зловещим страницам судьбы, тоже не мог. И в этом вся недюжинная сила духа и стоически убедительная правда слова, лежащие в основе повествований молодого московского дьяка.)

Мы горестно ждали неминуемой страшной смерти без креста и покаяния, но костлявая обошла нас стороной. Через несколько томительных от безысходности суток, когда мы с другом, то поочерёдно, а то и разом начинали впадать в горячечный бред от переживаний и бескормицы, дверь нашего узилища распахнулась, и на пороге появился юноша в простом платье работного человека, но со шпагой в руке и с пистолью за поясом. Он скорбно посмотрел на нас, но обратился с некоторым задором и весёлостью:

— Джентльмены, вы свободны! Следуйте за мной без опасения. Мы тоже враги Испании, — на хорошем английском выкрикнул наш спаситель прямо с порога.

— Кто это мы? — задал я вполне уместный вопрос своими бескровными и сухими губами.

— Свободное единение буканьеров Берегового Братства, — последовал незамедлительный звонкий ответ. — Команда славного капитана Моргана!»

25 августа 1688 года пушки всех фортов Порт-Ройяла и кораблей ямайской флотилии 22 выстрелами возвестили миру о кончине вице-губернатора Ямайки, адмирала великой армады Берегового Братства и отчаянного пирата сэра Генри Моргана. Ушёл из жизни величайший флибустьер столетия, завещая бессмертную душу Всевышнему Господу, бренное тело земле Ямайки, а огромное состояние жене Марии-Елизавете. Но вместе с тем он оставил в глубокой безвременной печали своих друзей и единомышленников, следовавших за ним в бой под рвущимся на свежем ветру Весёлым Роджером во славу побед Англии над Испанией.