Александр Аннин - Бабушка

Не прошло и часа, как, взямши трешницу, ушел окрыленный горбатый Риголета, а в наше окошко уж опять стучали, и опять — вежливо, уважительно, не так, как тетя Марина.

— Вот повадились, — ворчала бабушка. — Теперь Генка из дому напротив за деньгами пришел!

Действительно, на тропинке под окном стоял плечистый, бравый дядя Гена, он широко улыбался и, в отличие от Риголеты, не выпрашивал, не клянчил деньги, а эдак по-дружески, по-соседски одалживался. Великодушно даже. И не просил бабушку: «Ты моей только не говори», потому что в просьбе этой ни размалюсенького смысла не было — тетя Зина, жена дяди Гены, стояла у калитки их дома и наблюдала за всей этой сценой, уперев руки в боки. Мы все знали, что она выпивает вместе с дядей Геной, и поэтому они живут очень хорошо, дружно, никогда не ругаются и очень любят друг друга.

Жили они в доме наискосок от бабушки, на углу Курлы-Мурлы и Ленинской улицы. Когда мы играли в хоккей с мячиком, частенько выходил дядя Гена в большой, толстой и расстегнутой душегрейке, смотрел-смотрел, посасывая папироску, а потом затопчет окурок и — давай к нам. Отберет у кого-нибудь клюшку, и так весело становится играть: дядя Гена смешно падает, вскакивает и снова бежит, опять растягивается на дороге. Он уже сильно пьяный, конечно, и нам нравится играть с ним. Уставши, дядя Гена становится на ворота, и забить ему гол очень трудно: он как опустится на колени, как растопырит во все стороны душегрейку, так попробуй, забей. А у ворот их дома уже стоит тетя Зина, смеется заливисто, заразительно:

— Связался черт с младенцами!

— Черт с младенцами, черт с младенцами! — вопим мы на всю ивановскую. — Ура! Дядь Гена-а-а!

Их двое мальчишек-близнецов — Петька и Ванька — были вечно чубарые, как мазепы, голодные, как волчата, но мы все им жутко завидовали, потому что дядя Гена и тетя Зина никогда их не наказывали, не ругали и не ставили на горох коленями, никогда ничего не заставляли делать, никогда не загоняли домой — хоть до ночи играй и гуляй, где хочешь и с кем хочешь. Вот это жизнь! Зэка! Нам бы таких маму и папу. Мы за такую чудесную жизнь отдали бы все свои игрушки с книжками в придачу, все свои денежки из копилок. А может быть, даже все пирожные и мороженые.

И вот теперь дядя Гена с тетей Зиной по-соседски разжились у бабушки тремя рублями на праздник. Я уже знал, что это — две бутылки крепкого вина, два плавленых сырка, буханка хлеба и пачка «Беломора» в качестве немаловажного довеска. В общем, можно «по-людски справить Октябрьскую», как сказал бабушке дядя Гена. Да и Петьке с Ванькой обязательно по бутерброду с плавленым сыром достанется.

Бабушка всегда выручала мужиков, никому не отказывала, говорила, что отказывать нехорошо, не по-соседски. И мужики в ответ любили бабушку, помогали ей, кто чем. Во-первых, они ценили кредит и всегда отдавали бабушке деньги с получки — а то ведь больше не даст, когда «трубы гореть будут», и к кому, скажите на милость, пойдешь? Не к кому больше. То и дело несли доски, ворованную раму со стройки — «на парник возьми, теть Оль, это за просто так тебе, за бесплатно», могли починить электричество, принести и натянуть провод для сушки белья вместо сгнившей веревки, что провисла поперек двора…

— Санёга, а Санёга? — толкала меня бабушка просительно. — Вставай, последи за печкой, только дрова не подбрасывай, а я как вернусь с костями-то, по новой топить буду, тогда и пышки испеку. Мне бежать надоть.

— Да ну их, кости эти! Давай лучше пышки жарить! — пытался я удержать бабушку.

Я представлял, как она будет сражаться за место в очереди, откуда ее обязательно постараются выпихнуть, как будет ругаться с продавщицей из-за обсчета:

— Ты мне две копейки не додала!

— А ты что, обедняешь из-за двух копеек?

— Я-то не обедняю, да зато ты побогатеешь! Давай сюда две копейки, а то щас в жалобную книгу напишу!

— Да пиши, делов-то! Плевать я хотела в твою книгу, старая карга, помирать пора! Забери свои две копейки, на!

Бабушка считала подобную ругань чем-то совершенно нормальным, не обижалась на продавщиц («у них работа такая, Сашик»), а я, став однажды свидетелем такой вот гнетущей сцены, с тех пор все жалел и жалел бабушку, которую тетка назвала старой каргой, да еще и помереть ей поскорей насоветовала.

Бабушка в тот раз, на Октябрьскую, торопилась так, что налетела на острый угол дверного косяка, рассекла бровь, но йодом смазать было уже некогда, и бабушка, прижав ко лбу окровавленную тряпочку, посеменила «всё бегом, всё бегом» в магазин за базаром, на заводских путях, который ввиду его местоположения так и прозвали — «Железнодорожный».

Я изнывал, всё выглядывал в окно, не идет ли бабушка, или, может, еще что-нибудь еще интересное увижу, но похорон сегодня не было или я их уже проспал. Я знал, что где-то там, далеко, за базаром, идет бойня за кости… «На драку — собаку». И все уже пьяные в честь праздника, и мужики, и даже некоторые бабы. Как там моя бабушка? А вдруг она уже не вернется домой, как папа Иры Ивановой? Или как та старуха, которую насмерть задавили из-за киселя?

Когда мне стало совсем уж невмоготу от страха и ожидания беды, вернулась бабушка, выстуженная, окропленная дождевой моросью, измотаная, но — с костями. Я целовал ее холодные щеки и нос, проводил пальцем по глубоким морщинам на лбу, все повторял:

— Бабушка, бабушка, ты жива…

— Ты совсем дурак, что ли? — говорила бабушка, сердясь притворно. — Куда же я от тебя денусь? А? Некуда мне от тебя деваться. Вот пойдешь в школу, тогда и можно будет помирать, а пока — нельзя мне. Ох, Саша, что творилось сегодня за костями! Надо Райке рассказать. Одну родюху чуть не задавили, так кричала, бедная.

«Родюхами» у нас называли беременных.

Под конец бабушка становилась посреди зала, который она именовала «передней», растопыривала руки и говорила сама себе доверительно:

— Сходила. Трешницу отдала. А что купила? А ничего не купила.

Ох уж эта трешница, одна и та же трешница! Она была всегда на слуху, ведь она, зеленая и мятая, — словно удостоверение, свидетельство о крепком тылу, об уверенности в завтрашнем дне. Она — возможность опять, как вчера и позавчера, выпить «на троих» бутылку водки за два девяносто семь или три двенадцать, да еще на два захода останется… Она, эта трешница — заначка на всякий пожарный случай. Ну, на случай, если нежданно «выбросят» те же кости, лелеченский творог или картошку, капусту…

Их ведь тоже просто так, по прихоти внезапной, не купишь, ловить надо.

И вот под вечер того дня, когда уже прошли мимо бабушкиных окон все пьяные («Идет, мыслете пишет», — укоризненно ворчала всякий раз бабушка), когда истопили мы наконец печку и наелись хрустящих, пористых пышек со сладким чаем, когда уже темнеть начало вовсю, я увидел, как возле нашей «бассейны» покуривают с ведрами Риголета и дядя Гена. Они уже оприходовали свои трешницы, взятые у бабушки, а может — даже вместе пили с тетей Зиной, только за деньгами приходили по отдельности, чтобы два раза по трешнице взять. Бугай дядя Гена, как всегда, был в душегрейке и в кепке набекрень, а тощий, жилистый и низкорослый горбун Риголета — непокрытый, в пиджаке на голом теле.