Александр Аннин - Бабушка

— Метлу ему новую связали, вот и весь подарок, — обронила заведующая Елена Степановна, проходя мимо.

Но мы, взбудораженные чувством всеобщего праздника, не дали ей скрыться в кабинете. Мы обступили ее, хватали за полы халата, кричали и топали ногами: «Дайте подарок дяде Феде! Дайте, дайте, дайте!» Мы буквально внесли заведующую в ее кабинет, увидели на ее столе заветный картонный чемоданчик и огласили ветхие стены детсада истошным воплем: «Вот он! Вооот!» И заведующая отдала этот чемоданчик дяде Феде со словами: «На, заешь хоть, а то дышать с тобой рядом сил нет», — а тот все благодарил и благодарил, пока Елена Степановна не прогнала дворника с глаз долой.

— Спасибо, ребятишки, вы такие хорошие, — бормотал растроганный до слез дядя Федя.

Я уже знал, что истечению слез из его вечно красноватых глаз, конечно же, поспособствовала опорожненная четвертинка, чье сковырнутое горлышко болталось перед нами в кармане дворницкой душегрейки. «Вино в нем плачет», — говорила бабушка.

Потом была «викторина» — это новое, красивое слово я впервые услышал тогда от Таисьи Павловны, и оно мне очень понравилось. Воспитательница задавала вопросы, я был, как сказала бы моя бабушка, «в ударе», я все время с замиранием внизу живота помнил, что мы с бабушкой сегодня едем на автобусе «Егорьевск-Москва», и поэтому звонко отвечал на все-все загаданные загадки, а когда кто-то тянул руку, чтобы тоже ответить, Иванова сразу шептала громко, возмущенно:

— Опусти руку, пусть Сашка ответит, ты все равно не отгадаешь!

И хлопала в ладоши громче всех, когда я выпаливал свой ответ.

Что было потом?

Мы съездили «к своим», я помню, как я и бабушка спали вместе на полу, папа с мамой — на диван-кровати, а Катя — за шкафом. Помню, как в Новый Год сидели перед телевизором до часу ночи, и с тех пор я перестал бояться этого «Часаночи», старика с чес-ночным духом изо рта, чесавшим нос. А, оказывается, этого злого старика просто нет на самом деле, и час ночи по виду ничем не отличается от девяти часов вечера.

Сильнейшее впечатление произвела на меня новенькая, отливающая краснотой копейка, на которой стояли незнакомые цифры: «1971». Я смотрел и не верил глазам, я не представлял себе, что тысяча девятьсот семидесятый год может когда-нибудь кончиться. Я никак не соглашался привыкнуть к наступлению нового года с другой цифрой на конце. И долго еще я не мог заставить себя опустить эту копейку в свою собачку-копилку, я все вбирал и вбирал в себя это непривычное для глаза сочетание — один, девять, семь, один.

Потом, в детском саду, я подолгу рассказывал Ивановой про Москву, про то, как мы были на «ВэДээН — Ха!», как я видел там ракету, на которой летал Гагарин. А она все просила и упрашивала меня рассказать про это снова и снова. Я не хотел говорить про одну только ракету, о которой папа сказал, что у нее внизу торчат «сопла», но не объяснил, что это за сопла такие и зачем они нужны. А бабушка растолковала, что сопла — это сопелки: «Ракета чихнет в эти сопла-сопелки, и полетит».

Я рассказывал Ивановой про самый-самый лучший павильон «Свиноводство», как мы отстояли туда огромную очередь, зато потом видели большущих свиней с поросятками, и так проголодались, глядючи на эти сочные окорока, что папа нас повел в теремок-шашлычную, и мы там снова стояли в длинной очереди, а потом ели шашлык на длинных и острых шпагах-шампурах.

И спросил я тогда о заветном у взрослых:

— А в этом павильоне крысы тоже живут вместе со свиньями?

Мама чуть не подавилась шашлыком, а папа сказал серьезно:

— Нет, Саша, там крыс убивают сразу. Или морят дустом. Так и нужно поступать с крысами. Убивать без жалости.

Я не знал еще тогда, что сразу после войны папа сидел в тюрьме под Карагандой — за то, что перед самой победой его отряд попал в немецкую засаду, и папа провел в окружении шесть часов. Потом его вытащили с медных приисков фронтовые друзья, он долго жил в ссылке в лесном селе Варнавино… И в зимней новогодней шашлычной на ВДНХ папа, наверное, имел в виду каких-то других крыс, которых надо убивать.

Бабушка только покачала головой, но смолчала.

Иванова смеялась над моими рассказами, а я удивлялся про себя: «Почему она смеется, ведь у нее папа умер. Его убили, дядю Валю. Если бы у меня папа умер или бы его убили, я бы никогда в жизни больше не улыбнулся, я бы плакал каждый день».

Мы уже договорились с Ивановой, что будем после детского сада ходить в одну школу, в один класс и сидеть за одной партой.

— А вдруг нам не разрешат? — говорил я.

Иванова после этих слов как-то сразу становилась чужой, называла меня «бо я кой».

— Ты бояка!

А потом притворялась взрослой и равнодушной:

— Да нуси, подумаешь, можно и на разных партах сидеть, — как-то слишком легко отступала от наших планов Иванова.

И я снова испытывал тоскливую пустоту внутри, понимая, что мне всякий раз приходится ее уговаривать, а она лишь идет на уступки, нехотя и с каким-то безразличием. «И так будет всегда, — в отчаяньи думал я, — так будет всегда!» В ней нет радости, которая вспыхивала бы при моем появлении в детском саду, и никогда не повторится больше тот студеный, счастливый день перед Новым Годом, когда я был победителем, и она хотела водиться с победителем, гордилась мной и считала всех остальных хуже меня.

Мне вовсе не Иванова нужна была — я это уже потом понял! — а то чувство победителя, которое я испытал однажды, и которое волнующим, приторным зельем втекло в мое существо. Приторным, как пенки с вишневого варенья… Оно, это зелье, каким-то едким жаром расползлось где-то там, глубоко внутри, и требовало: еще, еще…

Снег начал преть кое-где, и нам объявили, что пора наконец-то лепить во дворе детского сада снежную бабу. Правда, Таисья Павловна ругалась, когда мы говорили слово «бабу», она велела называть ее «снеговик», и выходило так, что это уже не баба, а мужик.

Воспитательница вылила в ведро с водой несколько пузырьков желтой гуаши, оставила на ночь во дворе — пускай, дескать, замерзнет. А на следующий день дядя Федя ловко тюкнул обухом пожарного топора по донышку ведра, и вывалился желтый, гладкий колпак для нашего снеговика!

Мы всем скопом катали огромные, тяжелые и пухлые шары, забирая в них лежалый снег вплоть до черной земли, потом Таисья Павловна и дядя Федя громоздили их друг на друга — большой внизу, потом поменьше и, наконец, с дяди Валин футбольный мяч величиной. Затем прилепили снежные «лапти» внизу и короткие, толстые снежные обрубки вместо рук, торчащие в стороны. Дядя Федя водрузил на голову снеговика желтый ледяной колпак, вынул из кармана своей душегрейки черную морковку, воткнул ее снеговику вместо носа. И пошел за водой.