Александр Аннин - Бабушка

Он несколько раз полил снеговика из ведра, приговаривая свое излюбленное:

— Так оно вернее будет!

И вправду: снеговик на легком морозце, да с ветром, покрылся коркой наледи, «захряснул».

Все грудились вокруг этого грязно-белого истукана и не знали, что с ним делать дальше. Таисья Павловна тоже как-то вдруг утратила всякий интерес к снеговику, смотрела куда-то сквозь него, безразлично и устало.

Я повис на скользкой толстой лапе снеговика, подпрыгнул раз, другой. Крепко пристыла эта лапа, не оторвешь! В полной уверенности, что не смогу причинить снеговику никакого ущерба, я стал что есть силы долбить обоими кулаками по лапе, и вдруг — о ужас! — она с глухим хрустом отвалилась.

Таисья Павловна, до той минуты сонно смотревшая на мои выкобениванья, тут же встрепенулась, будто все это время только и ждала, только и предвкушала ЧэПэ с этим несчастным снеговиком. Она торжествующе возопила:

— Допрыгался! Доигрался! Ты сломал все наши труды, работу твоих товарищей по садику! Это был общий снеговик, а ты один его загубил! Ты вредитель! Марш сейчас же в угол!

А я с чувством непоправимой беды нелепо тыкал и тыкал тяжелым обломком снеговиковой руки в обнаженную рыхлую снежную мякоть, пытаясь приделать эту лапищу обратно. Нет, она не приделывалась.

— На обед! — громко прокричала с крыльца наша толстая нянечка.

Наверное, это меня отчасти спасло от дальнейшего посрамления. Я выпустил обломок из своих промокших варежек, он плюхнулся и рассыпался, и потрусил я виновато в направлении крылечка.

И всем, я чувствовал, было как-то неловко, не по себе.

Не помню, как мне удалось пережить тот постыдный для меня день, когда я стал общественным вредителем. Слава Богу, назавтра было воскресенье, это хоть как-то сгладило или — загладило — мой очередной позор…

Ах, какое же это было славное воскресенье, тот промозглый денек, последний день февраля!

Бабушка пришла из церкви торжественная, светлая, пахнущая свечным воском и морозцем:

— Давай, Саша, кулеш поедим пшенный и в город пойдем, там сегодня большой праздник будет, проводы зимы! Посмотрим с тобой, а потом блинов напоследок испечем, хорошо?

Там, на укатанной колесами, коричневой от навоза проезжей части и по обеим сторонам от нее, было куда как веселей и нарядней, чем на демонстрациях первого мая или седьмого ноября! Как сейчас помню: по Советской улице, вдоль проезжей части, выставлены столы из кафе и рюмочных, на них — вино и водка (за деньги, конечно), пирожки да баранки, горячий переслащенный чай в блестящих титанах. Все кругом пьяные и веселые, никто ни с кем не ругается и не дерется. Наоборот, люди обнимаются и плачут навзрыд от избытка чувств:

— Прости меня! Прости меня! — слышится то там, то сям.

Один мужик, на вид уже старый, хватанув слюнявым ртом полстакана водки, рвет на себе рубаху, крест вываливается на замызганном шнурочке… Вот, кстати, откуда пошло слово «расхристанный» — это уж бабушка мне потом объяснила, когда я подрос: расхристанный — значит, пьяный в разодранной рубахе, так что Христос распятый, на кресте нательном, виден всему честному народу, а так не должно быть, ибо нательный-то крест заголять не след, и кроме как в бане чужому взору открывать его нельзя, грех большой.

Бухается расхристанный мужик на колени в грязный снег, голосит надсадно:

— Простите меня, люди добры-и-и! Простите, православны-и-и!

И — хлобысь жаркой мордой в подтаявший, унавоженный снег, в месиво бурое.

На «добрых людей» этот порыв сердечный, искренне-юродский, должного впечатления не производит, разве что посмеивается кто-нибудь привычно.

— Будя тебе, дядь Назар, вставай! — кричат покаянному дедуле. — Иди выпьем, да блином закусим!

Проворно семенит дядя Назар к веселой компании возле столика, отряхает с пылающей хари налипшее грязные комья.

— Прости, Оля, — кланяется бабушке какая-то щуплая, согбенная тетка.

— Бог простит, и ты прости меня, Ксеня, — чинно ответствует бабушка.

Они обнимаются, целуются.

— Прощеное воскресенье сегодня, Сашик, все друг у друга прощение просят, — говорит бабушка.

Но у меня при этом она почему-то прощенья не просит.

— А как же проводы зимы? Ты обещала! — куксюсь я притворно — мне так радостно, что тянет подурачиться.

— Будут, будут проводы зимы, сегодня Маслену скатывают.

Я не успеваю спросить, что значит — скатывают, потому что… разеваю рот в изумлении и восхищении.

Во всю ширь мостовой идет-грядет вереница ряженых. Предваряет их знаменитый на весь город юродивый по прозвищу Безлобый — с неизменной своей гармошкой, наяривает что есть мочи рвущий нутро напев, чуть не за спину свою худющую, с ходуном ходящими лопатками, растягивает мехи… Безлобый — это Божий человек с нашего квартала, из двухэтажного бревенчатого дома, возле заросшей детской площадки. У него и впрямь чуб растет от самой переносицы. Безлобый не говорит даже, а давится исторгаемыми из глотки утробными звуками, мычит да подвывает, но человек он безобидный: сидит себе под крыльцом почерневшим на приступочке, уткнется в гармошку свою и играет неспешно, задумчиво.

Чуть отстает от Безлобого, сипит и задыхается от ходьбы красный командир Гунявый — толстый дядька в коричневой брезентовой дерюге, голова повязана тряпкой, за плечами вещмешок наподобие сумки почтальона, а торчат из этого мешка всякие дощечки да палочки, их Гунявый собирает повсюду. Он верещит время от времени грозно: «Б е ри-б е ри-б е ри!», грозит кому-то штакетиной.

Я всегда боялся этого дядьку с медно-самоварной ряшкой, его требовательного, похожего на боевой клич, верещанья.

— Он командиром был в войну, его в голову ранило, никогда не обижай заслуженного человека, Саша, — наставляла меня бабушка.

Куда уж мне его обижать! Мне не обижать, а отбежать бы от Гунявого подальше всякий раз, как он (всегда внезапно) оказывается рядом.

Но в этот раз я лишь мельком подмечаю Безлобого и Гунявого, потому что все внимание мое, да и всех толп народа вдоль мостовой, обращено совсем на других существ. За двумя юродивыми шествуют на высоченных струганных шестах скоморохи — в красных сапожках с загнутыми носками, в красно-желтых кафтанчиках, в колпаках с бахромой…

— На ходулях, на ходулях! — кричат все вокруг.

И бабушка вторит народу:

— На ходулях, Сашик, смотри!

Гигантскими шагами, как в детской игре, идут величаво скоморохи. За ними, на фанерной огромной расписной печке-лежанке, едет лежа Емеля из сказки — пьяненький, поющий что-то и прикладывающийся то и дело к бутылке с вином. Его почему-то кличут Лёхой.

А за печкой нарядной, что подрагивает на колесах, возвышается на широкой деревянной платформе сама Зимушка-Зима — об этом взахлеб, надтреснуто и с ухлюпами вещает громкоговоритель на столбе: