Александр Аннин - Бабушка

— Вот ведь страм-то Господень, прям хоть в церковь теперь не ходи, ведь ославит на всю ивановскую эта бабка Иванова. А что же я Мишке-то Князеву теперь скажу, он ведь еще одну поллитру будет требовать, а не то так две, и ведь он в своем праве — ухайдакал наш Крыс кота Мишкиного…

Я выбежал за калитку и увидел их удаляющиеся спины — Иванова шла с прямой спиной и оскорбленно задранной головой, ее бантики на косичках потряхивались при каждом шаге, а бабушка Ивановой семенила согбенно, даже своим загривком выражая обиду.

— Ты дура, Иванова! — закричал я что есть мочи.

Иванова оглянулась.

— Сам ты дурак! — завизжала она на всю улицу, и я понял, что больше не хочу с ней водиться.

Бабушка стояла рядом и все гладила меня по макушке.

— Прости меня, Санёга, это я во всем виновата. Не серчай на бабушку.

И всхлипнула:

— Прости меня, дуреху старую.

Волна теплой жалости к бабушке захватила меня, я прижался к ее затхлому фартуку и затараторил, зачастил с жаром:

— Ты не виновата, бабушка! Ты самая лучшая! Я люблю тебя больше всех! Больше мамы, больше папы, больше Кати!

— Нельзя так говорить, Сашуля, — повторяла бабушка и все гладила и гладила меня по макушке. — Нельзя…

— Можно, бабушка! Ты самая хорошая на свете, бабушка!

И я действительно любил в тот момент бабушку больше всех на земле, и на донце этой сердечной любви сжалась в клубочек, будто спящий котенок, пушистая, добрая жалость.

И как-то сошло все на нет, затерлось, позабылось… Мое горе горькое, большое, в три обхвата, потерзало меня, потерзало… Но ведь кругом распускались на деревьях листочки, по вечерам возле березы летали майские жуки, солнышко притапливало сильнее, можно снова было печь картошку и жарить хлеб на горящем пенопласте, лить свинец во дворе, бить «финальти» и выкапывать в песочнице гусениц-шелкопрядов — так называл их Чурихин.

— Ты больше так девочек не называй никогда, Санёга, — поучала меня бабушка. — Это слово нехорошее, стерва-то. Я ж его по-свойски при тебе говорила, не на людях. И то в сердцах. Ну мало ли что скажет бабка старая, а ты и повторяешь.

— А что это за слово такое? Что означает?

— Так, Санёга, нехороших тетенек называют, — строго сказала бабушка и поджала губы, явно осуждая всех на свете «нехороших тетенек», без изъятия.

А вчера дядя Витя говорил мне, что стерва — это дохлая лошадь. Уж он-то вроде, должен бы знать… И ничего обидного в мертвой лошади я не находил. Ну, разве что — чуть-чуть, потому что умирают только очень старые лошади, а Иванова — еще девочка, еще маленький совсем жеребеночек. Вот она поэтому и обиделась, наверно.

А, оказывается, стерва — это еще и «нехорошая тетенька». Тогда понятно. Я уже примерно представлял, кто такие «нехорошие тетеньки». В детсаду объяснили — и девочки объяснили, и мальчики. И еще — стиляги, поющие песни в скверике возле памятника «На троих». Битлы, то есть. Нехорошие тетеньки сидят без трусов на коленях у чужих дяденек, и при этом им нисколечко не стыдно. Им это даже нравится. Поэтому бабушка называет их бесстыжими. А не нехорошим тетенькам не нравится сидеть без трусов на коленях у чужих дяденек, им бывает от этого стыдно.

Бабушке удалось кое-как объясниться в церкви с бабушкой Иры Ивановой, они даже вроде бы посмеялись над той историей с мертвым котом Дымком.

Дядя Миша несколько дней кряду шатался под нашими окнами, и моя бабушка не открывала их, устамши от домогательств соседа. Он стучал иной раз в стекло, ныл сквозь слезы:

— Эх, баб Оль, помер Дымок-то! Какой был котик необыкновенный! Дай, баб Оль, трешницу, Дымка помянуть…

Как-то дядя Миша таки улучил момент, когда бабушка распахнула створки, прильнул своим лбом к подоконнику, и стоял так, бубня монотонно:

— Дай Дымка помянуть… За упокой… Родной был он мне, безгрешная котья душа…

— Миша, да ты серку не жуешь [17] «Серку не жует» — старинное простонародное выражение, которое изначально относилось к больным, «совсем плохим» коровам; верный признак заболевания — когда корова теряла аппетит и переставала жевать отрыгнутую ею траву — т. н. серку. Применительно к пьяным это выражение означало, что мужик совсем ослабел от выпитого. ! — корила его бабушка через оконный проем.

Дядя Миша оттолкнулся лбом от подоконника, посмотрел мутным взглядом, раскачиваясь на нетвердых ногах.

— Жую! — проговорил он с вызовом.

Бабушка не выдержала этих заунывных приставаний, дала дяде Мише рубль, к немалому его изумлению.

Дымка дядя Миша еще на Красную горку забрал к себе, потом, как чуть протрезвел, увез его в лес на своем мотоцикле и там похоронил. Мертвый Дымок совершенно не походил на тех раздавленных грузовиками кошек, что я видел на дороге — с выпученными глазами и лужей крови возле морды, а порой даже с вывалившимися сзади окровавленными кишками. А Дымок был целенький, такой милый, словно действительно уснул, а не умер от укуса матерого, ядовитого Крыса. Так я думал тогда, хотя, возможно, «котик — серенький лобок» умер из-за чего-то другого, чего я не приметил.

— У него нерв становой крыса перекусила, паралич Мишкиного кота разбил, — говорила с уверенностью тетя Даша Беденко. — Он же задубел весь, захряс, все нутро у него свело.

Мы с Ивановой несколько дней подряд строили друг другу рожи и показывали языки, а то и вообще делали вид, что незнакомы, потом нас прорвало одновременно, и мы снова рассказывали друг другу прочитанные книжки, вздыхали по-взрослому, что впереди — «забота», школьные уроки и домашние задания, мы притворно переживали насчет будущих своих оценок, хотя оба заранее знали, что мы, конечно же, будем учиться лучше всех.

Потом Иванова уехала на лето куда-то к родне в деревню, и мы с бабушкой посмеивались понимающе: теперь-то она узнает, как это — ворочаться по ночам из-за мышиной возни за стенкой, да какие пакостницы эти соседские кошки-стервы. Может, и с крысами доведется ей стакнуться, если есть свинарник поблизости.

В июне снова наступил мой день рожденья, и на этот раз это был теплый солнечный день, бабушка купила большой невский пирог с толстой прослойкой заварного крема — это в честь нашего князя, Александра Невского! — чудесный, воздушный пирог с легкой кислинкой, а крем хотелось не поедать даже, а пожирать. Воткнула бабушка в пирог семь копеечных церковных свечек, и мы сидели в передней комнате, смотрели на огоньки и радовались празднику.

Никто к нам не приехал, мама, папа и Катя поздравили меня в письме задолго до именин. Зато пришли Пашка и Ленька Князевы, а за ними — тетя Марина, и мы все вместе пили чай, и Пашка подарил мне от всех Князевых свой рисунок карандашом — огромный, мохнатый зубр сражается с волком… Я повесил рисунок на стенку, рядом с моим обязательством «ловить мышей», и с завистью думал, что мне никогда не научиться так рисовать, как Пашка, хоть Таисья Павловна и сказала, что я стану художником, когда вырасту.