Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

Ее авторитет во многом был результатом нашей близости. Отец обращался со мной как с уже сложившейся личностью; мать окружала заботой ребенка, которым я в тот момент являлась, и относилась ко мне снисходительно: когда я дурачилась или говорила глупости, она находила это естественным; отец же сердился. Мать забавляли мои выходки, мои каракули; отец не видел в них ничего забавного. Я желала, чтобы со мной считались, но гораздо важнее было, чтобы меня принимали такой, какая я есть, со всеми недостатками моего возраста. Своей нежностью мать всецело оправдывала меня. Конечно, похвалы отца казались мне более лестными, но когда он ругал меня за то, что я перевернула все на его столе, или восклицал: «Ох уж эти безмозглые дети!», я не воспринимала всерьез его упреки, которым он и сам не придавал значения. Зато если мне делала замечание мать — или просто нахмуривала брови, — я чувствовала, что моя безопасность под угрозой. Лишенная ее поддержки, я не имела права на существование.

Материнское недовольство действовало на меня тем сильнее, что я привыкла к ее благожелательности. В семи-восьмилетнем возрасте я ее совершенно не стеснялась и говорила все, что мне приходило в голову. Помню один случай. После кори у меня обнаружился легкий сколиоз, и врач, как на доске, начертил на моей спине прямую линию вдоль позвоночника. Мне прописали шведскую гимнастику, и я стала ходить на частные уроки к высокому светловолосому преподавателю. Однажды, ожидая его, я залезла на шест. Оказавшись наверху, я почувствовала странный зуд между ног. Это было приятно и одновременно раздражало. Я слезла, потом взобралась снова; ощущение повторилось. «Как странно», — сказала я маме и в точности описала свои ощущения. Сделав равнодушный вид, мать перевела разговор на другую тему, и я подумала, что в очередной раз сказала какую-нибудь глупость, не заслуживающую внимания.

Впрочем, со временем мое поведение изменилось. Когда пару лет спустя я задумалась о «кровном родстве», которое часто упоминалось в литературе, а также о словах «плод чрева твоего» из молитвы «Богородице Дево, радуйся», я не стала обращаться к матери за разъяснениями. Возможно, что к этому времени она уже несколько раз ответила молчанием на мои вопросы, — не помню. Собственно, в основе моей сдержанности лежали более серьезные причины: я стала себя контролировать. Мать редко меня наказывала и даже если, случалось, хлестала по щекам, мне было не больно. Я по-прежнему сильно ее любила, но стала побаиваться. Было у нее одно выражение, от которого мы сестрой впадали в столбняк. «Это смешно», — говорила мать. Мы часто слышали эти слова, когда они с папой обсуждали кого-то чужого. Обращенный против нас, этот приговор исторгал нас из семейного рая и бросал на самое дно общества, где прозябало остальное человечество. Мы были не в силах предугадать, какой жест, какая реплика повлечет за собой страшную для нас реакцию. Любая инициатива была чревата последствиями; из осторожности мы предпочитали помалкивать. Помню наше с сестрой изумление, когда, попросив разрешения взять с собой на каникулы кукол, мы услышали: «Почему нет?» Много лет подряд мы не решались даже заикнуться об этом. Главной причиной моей нерешительности был страх почувствовать мамино презрение. Кроме того, когда ее глаза вспыхивали гневом или когда она просто поджимала губы, я, кажется, в равной степени боялась моего собственного падения в ее глазах и грозы, бушевавшей в ее душе. Если бы она уличила меня во лжи, я бы острее переживала мамино негодование, нежели собственный позор; мысль об этом была столь для меня невыносима, что я всегда говорила правду. Я, разумеется, не могла понять, что, отвергая все незнакомое и новое, мать защищала себя от смятения, в которое повергло бы ее малейшее возражение; тем не менее я чувствовала, что непривычные слова, неожиданные решения нарушали ее спокойствие. Я чувствовала на себе ответственность, а значит, зависела вдвойне.

Так мы и жили, слитые воедино, и хотя специально я не старалась походить на мать, она сформировала меня по своему образу и подобию. От нее унаследовала я чувство долга, у нее научилась самоотверженности и бережливости. Отец был не прочь порисоваться; мать научила меня держаться скромно, следить за тем, что я говорю, сдерживать желания и вообще произносить и делать то, что надо. Я никогда ничего не просила и мало на что отваживалась.

Согласие, царившее между родителями, усиливало то уважение, которое я питала к обоим. Оно помогло мне справиться с проблемой, которая могла бы оказаться для меня неразрешимой: папа не ходил в церковь и посмеивался, когда тетя Маргерит рассуждала о чудесах в Лурде {30} 30 Лансон Гюстав (1857–1934) — французский историк и литературовед. «История французской литературы» написана им в 1894 г. ; он был неверующим. Его скептицизм не задевал меня — настолько сильно я чувствовала ежеминутное Божественное присутствие; с другой стороны, отец никогда не ошибался. Как же объяснить, что он не видел очевидного? Я не смела посмотреть правде в глаза. Тем не менее моя набожная мать как будто находила это естественным; следуя ее примеру, я относилась к поведению отца спокойно. Постепенно я привыкла к тому, что моя интеллектуальная жизнь, направляемая отцом, и духовная, протекающая под руководством матери, никак не связаны между собой и взаимодействие между ними невозможно. Святость была явлением совершенно иного порядка, чем интеллект; все, связанное с человеческой деятельностью — культура, политика, деловая сфера, обычаи и привычки, — не имело никакого отношения к религии. Я поместила Бога вне мира, что впоследствии оказало огромное влияние на мое развитие.

В своей семье я занимала приблизительно то же положение, что и мой отец, когда был маленьким: словно между небом и землей, между стихийным скептицизмом деда и буржуазной правоверностью бабки. В моем случае индивидуализм отца и его антиклерикальные представления о морали противоречили строгим нравственным нормам, вполне традиционным, преподаваемым мне матерью. Со временем эта дисгармония начала вызывать во мне протест, который во многом объясняет то, что я стала интеллектуалкой.

Но пока что я чувствовала себя сохранно, меня заботливо направляли как в земном существовании, так и в запредельных высях. В то же время я радовалась, что власть надо мной взрослых не безгранична: я не была единственным ребенком, рядом со мной жил человек, на меня похожий, — моя сестра, которая к шести годам начала играть в моей жизни значительную роль.

Ее звали Пупетта; она была на два с половиной года меня младше. Все говорили, что она пошла в папу: белокурая, с голубыми глазами, которые на детских фотографиях всегда подернуты слезной пеленой. Ее рождение оказалось для семьи большим разочарованием: ждали мальчика. Разумеется, никто ее никогда ни в чем не упрекнул, но, пожалуй, немаловажно, что все вздыхали над ее колыбелькой. С нами старались обращаться одинаково, мы носили одинаковые платья, выходили почти всегда вместе и имели одну жизнь на двоих. И все же поскольку я была старше, то имела кое-какие преимущества. У меня была своя комната, в которой спала также Луиза, своя большая кровать с деревянным резным изголовьем под старину, а над кроватью — репродукция «Успения» Мурильо {31} 31 Лурд — городок во французских Пиренеях, где в 1858 г. юной крестьянке по имени Бернадетта Субиру несколько раз являлась Дева Мария; с тех пор пещера Массабьель, где было видение, и чудотворный источник в ней стали местом паломничества многочисленных верующих. . Сестра спала в кровати с сеткой, которую ставили в узком коридоре. К тому же я имела право сопровождать маму на свидания с отцом, когда тот служил в армии. Сестра была обречена на второстепенную роль «младшей» и чувствовала себя почти лишней. Я олицетворяла для родителей новый опыт; Пупетта не могла уже ничем ни удивить их, ни озадачить. Меня не сравнивали ни с кем, сестру же непрестанно сравнивали со мной. В школе Дезир преподавательницы имели обыкновение ставить старших в пример младшим. Что бы Пупетта ни сделала, по прошествии некоторого времени легенда поворачивала события так, будто я сделала лучше. Никакое усилие, никакое достижение не позволяли ей подняться выше определенного уровня. Над ней висело какое-то необъяснимое проклятие, она мучилась и по вечерам плакала, присев на низенький стульчик. Ее ругали за то, что она всем недовольна; это была очередная несправедливость. Пупетта вполне могла меня возненавидеть, но, как ни странно, она была довольна собой только со мной рядом. Мне же было хорошо в роли старшей; правда, единственное, чем я гордилась, — это возрастное преимущество. Я находила Пупетту весьма развитой для своего возраста и относилась к ней со всей справедливостью: то есть как к себе подобной, но лишь чуть-чуть помоложе. Она была благодарна мне за уважение и отвечала полнейшей преданностью. Она была моим доверенным лицом, моим вторым я, моим двойником. Мы не могли друг без друга.