Марина Москвина - «Я ухожу, как воздух между пальцев…»

Муж мой Леня уехал в Америку, у него в Вашингтоне выставка. Вдруг телефонный звонок: незнакомый голос — издалека, пробиваясь сквозь помехи.

— Маринка, это Антонов. Запиши адрес, я в больнице, возьми меня отсюда.

Ты попал в больницу с ножевым ранением, рана слева на шее, лезвие каким-то чудом не задело сонную артерию.

Я приехала. В палате семь человек. Сам бледный, забинтованный, еще раз повторяю — чудом оставшийся в живых, мне шепчешь на ухо:

— Смотри, у моего соседа аура — как траченная молью. Не биополе, а зубчатая кремлевская стена. Маринка, забирай меня скорей. Иначе сколько ж я могу тут находиться?..

Как я решилась?!! Мы ехали в метро в час пик — никто не согласился нас подбросить до «Красногвардейской». Зима, куртку мы твою не нашли, ты едешь в моем свитере, стоя, в переполненном вагоне.

Я тогда спросила у тебя: что ты думал, когда это случилось? Какие-нибудь мысли были?

— Конкретно — нет, — сказал ты. — Мысль была одна — жить. Больше ничего. Видимо, прошел какую-то серьезную кармическую отработку.

Да, мощный у тебя, Андрюха, ангел-хранитель. Надеюсь, он тебя охраняет и там, на тех путях, по которым ты движешься сейчас. Но тогда он меня гонял и в хвост и в гриву. Клянусь, мое дело — сторона в этой истории. Бинты, мазь Вишневского, стирка, готовка, массаж — курс реабилитации по полной программе. Всю меня без остатка ОНИ бросили на это предприятие.

Ты медленно приходил в себя. Всклокоченный, небритый, забинтованный, в моей тельняшке, в бабушкиной душегрейке, как раненый моряк с подорванного врагами эсминца, неделю лежал на диване и неотрывно смотрел телевизор. Даже ручку переключателя отломил, к возмущению моего ребенка.

В сортире у меня базировался толстый том «Мокшадхармы». Я его старательно изучала: «На печаль, страх, высокомерие, порожденные заблуждением, счастье-несчастье Я гляжу, как зритель в мире; Богатство, желание оставив,

почитывал там и ты тоже, а что тебе оставалось? — Однако! Какие книги прорабатываешь в отхожем месте, — заметил ты иронично. — Вот интересно, после смерти мы с тобой окажемся в одной тусовке?

— Хотелось бы, — ответила я с надеждой. — Могу себе представить, — проговорил ты царственно, — сколько тебе таких «Мокшадхарм» еще придется проштудировать, прежде чем удастся туда попасть.

Впрочем, за то время, что ты со мной вел общее хозяйство, мы написали мюзикл — про Каина и Авеля. Там была фраза, мы гордились ею:

Седов нас похвалил.

Когда тебе стало полегче, ты встал с дивана, принял душ, побрился, надел все мужа моего Лени — и, уходя, произнес на пороге с улыбкой:

— Вот мы с тобою и пожили вместе…

Больше этой одежды никто никогда не видел, в том числе и ты.

— Я перерыл все антресоли, — сказал ты чистую правду. — И ничего не нашел!

Видимо, предназначенье мое в твоей жизни сбылось, исполнилось именно так, как это было задумано свыше, ибо мы с тобой больше почти не виделись.

Иногда я звонила тебе и спрашивала:

— Андрюха, ты меня узнаешь?

— Только последний дурак может не узнать тебя, — отвечал ты.

Редко-редко звонил и ты мне, и мы разговаривали, будто ты ушел от меня лишь вчера, а не много лет тому назад.

Кстати, что интересно, ты, такой необязательный, всегда приходил на выставки к Лене, когда мы тебя звали. И очень удивлялся, почему такой великий художник на протяжении многих лет рисует, лепит, из камня вырубает, льет из стали, во всевозможных формах созидает какую-то большую красную ногу с маленькой головой, которую он зовет даблоид?

И вот на одной из последних твоих фотографий — стоишь ты с так и неразгаданным тряпичным даблоидом под мышкой на фоне громадного желтого флага с такою же красной ногой, и с обеих сторон окружают тебя картины на стенках с изображениями опять же — ноги с головой.

Я разве не говорила тебе? Это двойной иероглиф Пути, плотно заполненного семенами всех сил и вещей вселенной, того самого Пути, который волнует Леню Тишкова не меньше, чем он волновал и манил всегда нас — меня и Серегу Седова, а также Андрюху Антонова по прозвищу Челентано.

Ты бережно держишь даблоид, и Леня фотографирует тебя — для меня.

Летом ты построил дом на берегу моря в Лазаревском, неподалеку от твоей любимой Тамани, и около дома разбил цветущий сад.

— Я вырыл цветущую акацию в диком месте, посадил у окна, и она продолжает цвести, представляешь? Ты, конечно, приедешь с Седовым туда? Я тебе все покажу — и балкон, и камин… Ты звонил в середине сентября. А в середине октября ко мне пришел Седов, принес нам с Леней лекарства, мы заболели, и говорит:

— Вот, лечитесь и никогда не поступайте так, как некоторые…

— Что, кто-то умер? — спросил Леня.

— Да, — ответил Седов.

— Кто? — я спрашиваю.

— …Андрюха.

Свет померк. Я увидела, как это бывает на самом деле. НЕ фигурально говоря. Билли Пилигрим, Певчий Дрозд, Маленький Принц, Теофил Норт — все они умерли в этот момент. Такие дела.

— Тебе покажется, что я умираю, но это неправда, — услышала я голос кого-то из них, не разобрала, кого именно. — И когда ты утешишься (в конце концов всегда утешаются), ты будешь рад, что знал меня когда-то.

Но эта история еще не окончена.

Слышь, Андрюха, я буду упорно штудировать всякие духоборческие книги, чтобы, в конце концов, оказаться, по крайней мере, поблизости от той тусовки, где можно встретиться с тобой. Хотя ты сам ничем подобным себя тут не утруждал, спокойно обходясь поэтом Юрием Левитанским, подаренным тебе и мне в свое время Серегой Седовым.

Твой томик Левитанского — один из наших трех — дала тебе с собой твоя жена Ленка в комплекте с перочинным ножом и флягой на всякий пожарный случай, в ту дальнюю дорогу, где один Бог знает, что может пригодиться.