Марина Москвина - Кентавр и Маруся

Приняв инсценировку за чистую монету, возмущенная публика впадала в раж — еще минута и бросится ломать цирк на мелкие кусочки! Того гляди полетят на манеж стулья, палки, все, что попадет под руку. Тогда, и только тогда, изловчившись, Лука укладывал Иванычана обе лопатки.

Зал взрывался аплодисментами, усталый гренадер нетвердою походкой покидал арену, а Иваныч«в злобном исступлении» переворачивал стол жюри.

Каша была заварена, публика раскупала с утра все билеты, вечером скопищенароду, охваченное лихорадкой, толпилось у дверей цирка, ожидая третьего отделения, когда была назначена борьба. А наутро не один конторщик или подмастерье очнется с головной болью и пустым кошельком.

Ботик не пропускал ни единой репетиции. Наездники, сыновья Шеллитто, гоняли его в хвост и в гриву: «Боб — туда!», «Боб — сюда!» Он, взмыленный, метался между конюшней и манежем, помогал разбирать и складывать реквизит, готовил лошадей. За это ему позволили бесплатно смотреть оба представления, дневное и вечернее, что доставляло Ботику неизъяснимое наслаждение.

Но бывали особенные вечера, когда он приводил с собой Марусю, в кои-то веки свободную от дежурства. Все связи были задействованы — Иона, Пашка-чавела, супруги Пенелопскеры, чтобы на пути у влюбленных не было никаких препон. Они устраивались в проходе на ступеньке, Ботик обнимал Марусю, прижимался к ней бочком и был на седьмом небе от счастья.

Больше всех Марусе нравились наездница Эмми, дрессированная свинья Брунгильдаи воздушные гимнасты.

Великана Маруся жалела, она с детства знала, какой Лука нескладный дядя, достань воробушка. И хотя Иван Иванычбольше играл на публику, чем действительно копья ломал, Махонкинтрижды обращался к ним в лазарет Крестовоздвиженскойобщины Красного Креста с ушибами, растяжениями и другими травмами.

Да и Грому приходилось туго. Как раз недавно Иван Иванычвыговаривал Махонкинув гримерке, что Лука, увлекшись борьбой, слишком нажимал на него коленкой и теперь у него в непристойном месте синяк.

— Ты хоть подумал бы, оголец, что мне пятьдесят пять, а не двадцать три, как тебе! — ворчал Иваныч, поджаривая котлеты и разливая по стаканам водку. После полбутылки они оба засыпали богатырским сном. Так что мир царил под оливами. Цирк имел битковыесборы. Все даже на время почти забыли о войне.

Ботик дневал и ночевал в цирке, забросил все на свете. Лишь одна Маруся помимо арены с опилками влекла моего влюбленного деда, он никогда не встречал ангелов, но в представлении Ботика они выглядели именно так, как его Маруся. Он боготворил ее, горел желанием к ней прикоснуться, не находил себе места по ночам, когда она дежурила в лазарете, вызволял из любой беды, побеждал угрожавших ей драконов, демонов и так далее, звал гулять, устраивал пикники, на которые приносил обычно что-то вкусненькое, теплый хлеб из булочной, испускавший умопомрачительный запах, а мечтал заработать кучу денег и купить ей столько пирожных, чтобы онахоть раз в жизни наелась пирожными до отвала!

Иногда он прибегал в лазарет, дотрагивался до нее и сразу убегал обратно, потому что Пашка-чавелатак складно его приузорил, что и лошади, и наездники уже не могли без него репетировать.

Кстати, рыжий солдат с простреленным легким, Марусин подопечный, быстро пошел на поправку. Он беззаботно травил анекдоты, байки и небылицы, так что Ботик последнее время частенько ее заставал хохочущей.

А тот прямо из кожи вон лез, селезень подшибленный. До того он прыткий, разбитной и жизнерадостный, не скажешь, что на днях воскрес из мертвых. Ботик зовет Марусю в цирк, на клоуна, а ей уж никаких клоунов не надо с этаким балагуром. Ботик зовет на фокусника, а Макар — так звали рыжего проныру— заявляет:

— Зачем ей фокусник, я вам сейчас такой фокус покажу!

Раскуривает папиросу, потом губами и языком перевертывает ее горящим концом внутрь и — довольно-таки продолжительное время — держит в таком положении, закрыв рот! После чего тем же способом, с ловкостью иллюзиониста или карточного шулера, поворачивает обратно — папироска горит! — а он попыхивает, подлец, как ни в чем не бывало.

Маруся следила как зачарованная за этим мастером по части втирания очков. А Ботик наш глаз не сводил с Маруси, от макушки до пят поглощенный своею любовью.

Она была звездой его жизни. Он бежал к ней из цирка, за ним следовал неслышно табун лошадей, лисы и саламандры, белый сибирский тигр и желтый — из Бенгалии, ястребы и дикие лебеди летели над Ботиком, с ветки на ветку перепархивали чижи, снегири и щеглы, тихо шелестели кроны, вспыхивали и мерцали полосы и пятна, солнечные куницы шныряли в осенней траве.

Так, однажды, не чуя земли, Ботик мчался к своей Марусе, они условились поболтатьсяпо улицам, он решил встретить ее после дежурства, влетает во двор лазарета — видит: Маруся с Макаром стоят на крыльце. А был октябрь, вторая половина октября в Витебске туманна и дождлива, домовитый народ в это время печки топит, вставляет двойные рамы. Особенно промозгло бывает под утро…

Словом, он видит: заливаясь русалочьим смехом, его Маруся накидывает рыжему шарф на шею и ему грудь от ветра загораживает. А эта харя конопатая, противный ходячий скелет, ну так и впился в нее глазами, вытаращился, как пучеглазый окунь, вдруг сгреб ее и поцеловал взасос.

О, Господи, избави нас от всякого злого обстояния! Ботик застыл, будто врос копытами в землю:

— Дрожь пробежала по телу, в горле пересохло, я внезапно почувствовал себя кентавром — злобным и мстительным, со смертоносным луком в руках и отравленною стрелой. Земная твердь загорелась у меня под ногами. Маруся оглянулась, услышав топот медных моих копыт.

— Не трожьего! — закричала, заслоняя своего ухажера.

Но я отшвырнул ее. Вспыхнул скандал, затеялась драка. Выскочили санитары, врачи, меня оттеснили от Макара, схватили его под микитки, утащили обратно в лазарет.

И такой поднялся ветер ледяной. Все куда-то провалились. Мы вдвоем стоим с ней, молча, окаменелые, слезы катятся по ее щекам.

А меня как будто просквозило этим ветром, будто бы в мою оболочку вселилась потусторонняя сила, все мои фибры вибрировали в этом настрое, а внутри бушевало пламя, которому не было ни начала, ни конца.

Ночью на город обрушился беспощадный ливень, казалось, разверзлись не хляби небесные, а все небо стало водой и опрокинулось на землю.

Когда утром дождь прекратился и сквозь разорванные облака, будто сквозь бинты раненого, проступили алые лучи восходящего солнца, стало ясно, что в цирке Шеллиттослучилась кража. Конюх Пашка, цыганская его душа, пропал вместе с черным конем по кличке Жасмин.

И это не какая-нибудь убогая полудохлая кляча: Жасмин бежит — земля дрожит, вот онкакой был, конь-огонь, отменно выученный испанскому шагу и курбету. Добрый нрав, светлый ум! Он же все понимал с полуслова! А его крупадыи кабриоли, пиаффыи пируэты… Он вставал на «свечу» — и держал вертикаль до тех пор, пока Эмми не подавала знак опуститься … Скакой легкостью он перемахивал через ленты и барьеры, нырял в обручи, «бочки» и «туннели»! И никто, никогда и никто, как Жасмин, так изящно и картинно не выбрасывал передние копыта под «Марш гладиаторов»!