Марина Москвина - Кентавр и Маруся

Вот пропажа так пропажа. Если перечислить все, чего цирк лишился с украденным Жасмином, хоть ложись и помирай. Барышники сколько раз подкатывали к директору, молили продать вороного Жасмина, Шеллиттобыл непреклонен. И на тебе — острый нож в спину темной ночью.

Бэрдвыскочил из своего фургона, немытый, нечесаный, без котелка, в халате, шерстяных полосатых гетрах на голую ногу и мягких туфлях, зашлепал по грязи, по лужам, ругая небо, проклиная конюхов, угощая оплеухами попавших под раздачу сыновей Року и Чарли, при этом его обычное « з-засранец» внезапно обогатилось хлесткими татаро-монгольскими оборотами.

В таких вот экспрессивных выражениях он скомандовал сворачивать шатер и собирать инвентарь.

— Где этот хмырь, как его зовут, goodБоб, мать-перемать, приведите его сюда! — орал Шеллитто.

Искать Ботика долго не пришлось, тот спал прямо на арене, на рогожке, накрывшись бархатным чепраком Аве-Марии. После свалившейся на него беды — когда Маруся поцеловала Стожарова, верней, Макар поцеловал Марусю, — а, один черт! — его небо опрокинулось с общим небом. Он плакал вместе с дождем, стоял на Двинском мосту, гляделся в черные воды, а перед глазами была она, Маруся, ее смеющееся лицо.

— Я уже выбирал — то ли кинуться с моста в реку и утопиться, — он рассказывал мне на даче в Валентиновке, — то ли броситься под колеса трамвая. А потом как представил Марусю с этим прохвостом, что они мне букетик фиалок кладут на могилку … Нет уж, дудки!! — подумал. — Я вам не доставлю такого удовольствия. И тогда ноги сами принесли меня в цирк, в ту кошмарную ночь я не пошел домой, да простит меня Лара, а свернулся калачиком под барьером и, поклявшись не любить больше никого в своей жизни, забылся тревожным сном…

Разбудил его Гарри, звуки хриплого голоса вливались в сонные уши Ботика: «Вот тебя нам и нужно, мальчик!» Карлик взял его за руку и вывел на свет божий. Во дворе уже собрались цирковые.

Бэрдметал перуны, с сильнейшим иностранным акцентом, с ошибкой в каждом слове изрыгал на них самую зазорную брань, суть которой сводилась к следующему: ах, вы, ротозеи, чтоб вам пусто было, я мытарюсь, мотаюсь туда-сюда, зарабатываю на кусок хлеба этим дармоедам, и вот благодарность! У них на глазах, чтоб им пусто было, воруют из стойла моего лучшего коня! Да грош вам цена, лоботрясам, в базарный день!

Они же рассеянно разводили руками, как бы показывая, что не ожидали такого от бандита Пашки, хотя как не ожидали, цыган — он всегда цыган, коня увести — это классика жанра…

— Я этот паршивый скандрел— найду, ин скайор ин зе хелл, и рьебрапереломаю! — грозил кулаком Шеллиттов неведомую даль, куда ускакал под покровом дождливой ночи Павел на вороном жеребце.

Пашка— хитрован, у директора на это дело наметанный глаз. Во время представления он зорко наблюдал за всем и каждым. Так вот, на гастролях в Гомеле богатый негоциант, владелец костопальногозавода МовшаКоварский, поклонник прекрасной Эмми, бывало, к концу номера до того разойдется, что кинет ей на арену пятирублевый золотой.

А надо сказать, что деньги и ценные подарки, преподнесенные артистам, пускай даже родным детям, Шеллиттобезотлагательно забирал себе, взамен выдавая небольшие премии.

Однажды Пашка, ассистируя Эмми, ловким движением на лету подхватил брошенныйКоварским пятирублевики проглотил!

Бэрдиз него душу вытряхивал — чавела, гусь лапчатый, все отрицает, рубаху на груди рвет:

— Где хотите — ищите, не брал, не видал, и купец ваш ничего не бросал!

Мовша:

— Бросил! — клянется. — Зуб даю, бросил! Врет, щегол!

— Не вру, — кричит Пашка, — истинный Бог!

Тогда Бэрд Шеллитто, выходец, по его собственным словам, из старинного английского рода, сын восьми графов, послал за касторкой, вылил в стакан пузырек и велел Пашкевыпить. После чего таскал его всюду за собой, покуда Пашкуне пронесло. И что же? Шеллиттокочергой пошарил и нашел. Не на того напал, дуракаиз него строить.

— Слушай, малыш, — резко и зло сказал Бэрд ШеллиттоБотику, у тебя есть шанс поехать с нами, будешь смотреть за конями, я тебе дам номер, good?

И Ботик, побледнев, как соль, кивнул головой.

Со вздохом напутствовал его Филя, облобызала родное дитя Лара. Асенькаплакала, ей казалось, они больше не увидятся с братом. Крепко обнял друга на прощание Иона, которого директор — ох, как звал за собой, манил, обещал губернаторское жалованье.

— Только через мой труп Йошкастанет цирковым лабухом! — воскликнул на это БиняКриворот. — Чёрта вашей маме!

И услышал в ответ:

— З-з-з…

Перед самым отъездом Бэрдснова созвал артистов и, как всегда, зачитал несколько пламенеющих строк из своей потрепанной Библии. На сей раз была оглашена Песня царя Соломона о суете сует.

— «Все суета сует, — читал Бэрднараспев, — и ловля ветра… и томленье духа…»

21 октября 1915 года обшарпанныефургоны с надписью «Знаменитый на весь мир шапито…» тронулись в путь. Они пересекли Двину и пропали в чахоточной сиреневой дымке. На размокшем от дождя поле чернел огромный круг, водяной обруч, вытоптанный лошадьми, да разорванная ветром афиша, на куске которой еле видна была размытая фигура белорусского великана, нежная фигурка лилипутки Крисив розовом с оборочками платье с кружевами и стеклярусом, сшитом Дорой Блюмкиной, и загадочные слова «… ирк Шеллит…».

Все цирковые уехали, только Лука Махонкинотказался покидать родные места, с его-то ростомкочевать — ни в какойфургон не приютишься, а согнутым в три погибели далеко не уедешь. Да и где найти такие кровати в дороге, какую сколотил ему его добрый дедушка, подарив на совершеннолетие.

Так и стоял на росстани белорусский великан коломенской верстой, опустив руки, глядя вдаль, пока последний фургон, маленький, как блоха, не скрылся за поворотом. Цирк уехал, унося с собою праздник, незамысловатые веселые песенки, смех детей, ржанье лошадей, отлучив от семьи непутевого сына Ларочкии Филарета, да пребудет ему удача в скитаниях, пусть ангел не оставит его на кривых дорогах жизни.