Лариса Обаничева - Метод погружения

— Ты замужем?

— Это? Нет, это не обручальное кольцо.

Спустя неделю он решился задать следующий вопрос.

— А что же это?

— Память. Об одной истории любви…

— Которая закончилась? — ревниво уточнил он.

— Ох!.. Давным-давно.

После обеда отдыхали под тентом, а около пяти отправлялись «наслаждаться лесом», как говорила Лиза. Пошли белые грибы, но Лиза приезжала с голыми ногами в сандалиях, рвалась в таком виде в чащобу, где кровожадные клещи только и ждали, как бы впиться в ее сладкое тело. Ей приходилось смиренно ходить по дорожкам. Гастон, зигзагами в сторону, набрал как-то с пяток боровичков, и снова восторгам Лизы не было конца — сложив их в соломенную шляпу, бережно несла перед собой, прижимая к груди, и так в шляпе и увезла в Париж. А пока собирались купить ей резиновые сапожки, белые грибы сошли.

Гастон жил ожиданием ее приезда. Он не знал, почему она проводит август в Париже, а не где-нибудь на морских курортах, но не решался спросить. Прозаические объяснения разрушили бы волшебство этих сказочных летних дней. «В результате какого крушения ее прибило жизненной волной к моему берегу?» — думал иногда Гастон. Он пытался уловить печаль на ее лице, но Лиза была ровно веселой, спокойной, доброжелательной, — казалось, все житейские тяготы обходят ее стороной, не задевая, или же она не придавала им значения.

Он понимал, что она приезжала к нему ради живописного места. Обитай он где-нибудь в грязном предместье, вроде Сен-Дени, в убогой квартирке с видом на бетонно-асфальтовый двор, вряд ли бы она осчастливила его своими визитами. А здесь — другое дело. Здесь был солнечный лес, небо, река… А он, Гастон, являлся всего лишь одушевленным придатком к фонтенблонскому пейзажу, мало беспокоящим и весьма полезным, поскольку служил одновременно шофером, поваром и сопровождающим. Как-то он заикнулся о совместной прогулке по Парижу, она внимательно посмотрела на него, размышляя над его предложением.

— Нет, я предпочитаю видеть вас здесь, в вашей привычной обстановке.

В следующий раз привезла котенка. Привезла не спрашивая, как будто к себе домой.

— С вами ему будет хорошо.

Большой любви кошачья порода у Гастона не вызывала. Но котенка привезла его милая Лиза, а это все меняло. Он воспринял ее жест — при других обстоятельствах, считай, бесцеремонный! — как дар, особо ценный тем, что этот дар исходил от нее. Котенок был особой женского пола, тоже рыженькой, и стал именоваться Маленькой Лизой.

А затем она исчезла. Рано или поздно это должно было случиться. И случилось. Когда он меньше всего ожидал ее исчезновения, когда стал привыкать к свалившемуся на него счастью, обосновался в нем и как-то успокоился, потеряв осмотрительность.

Их последний день оказался и последним жарким днем августа. Пожалуй, самым жарким. Железная баржа раскалилась, у Лизы отяжелела голова, она лежала пластом на диване, и Гастон делал ей компрессы на лоб. А к семи часам полегчало. Они поднялись на террасу и впервые, вместо традиционной прогулки в лесу, просто сидели и разговаривали. Впервые Гастон рассказывал о себе. О сложных отношениях с матерью, о том, как, поссорившись с ней в двадцать лет, рванул к подружке всредиземноморской городок, где та проводила каникулы у родителей, рванул, не зная ни адреса, ни телефона, только номер автомобиля, отыскал его на пляжной стоянке и до вечера прождал, пока она вернется с купания.

— Представляю вашу встречу! — вздохнула Лиза. — А как ее звали?

— Не помню…

— О-о-о! — лукаво пропела Лиза.

На самом деле он помнил имя девчушки, но не хотел произносить вслух, опасаясь, что та оживет, вернется, пусть тенью, из прошлого, и встанет между ним и Лизой.

— Да-а… — произнесла она мечтательно, — подобные минуты — единственное, что остается… Ради чего стоит жить! А все прочее, семья, работа — так, социальные обязанности, не больше…

Этот последний день был лучшим их днем. По душевной близости, началу взаимопонимания… Позже, перебирая каждую минуту этого дня, Гастон назовет его поистине безупречным.

Лиза уезжала одним и тем же поездом, в половине девятого, отказываясь от ужина, чтобы не возвращаться поздно домой («В сумке у меня фисташки, погрызу и достаточно»), и в тот, последний вечер, оба отметили: с каждым разом сумерки все гуще.

— У меня фиолетово в глазах, сказала задумчиво Лиза, когда он подвез ее к станции. — А у вас?

И у Гастона больно, тревожно сжало грудь: что будет с ними, когда наступят холода? Приедет ли она зимой? А если нет?

Первое время он надеялся, что Лиза напишет, не отходил от компьютера, по многу раз в день проверяя электронную почту… Но она не написала.

Он мог часами неподвижно сидеть на том самом месте, где любила сидеть Лиза, смотреть на противоположный берег, на белый дом с вечно закрытыми ставнями, как смотрела она, — отчего знакомый пейзаж сделался ему особенно дорогим. Теперь он все видел ее глазами. И даже собственного пса стал называть Рагу, потому что так его называла она.

На местной выставке, посвященной окрестностям Фонтенбло, Гастон показал старые картины, — он года три, как забросил живопись, — что в другое время порадовало бы его, но сейчас вызвало горечь и сожаление: Лизы не было рядом. А без нее все потеряло смысл.

СтарыйРага умер ранней весной. Гастон остался один с Маленькой Лизой, совсем взрослой девицей: как-то, робко сойдя по мостику на берег, она зажила своей, неведомой ему жизнью, подолгу исчезала, но рано или поздно возвращалась домой. Его рыжую кошечку знала вся округа.

— Лизонька!

Не обращая внимания на его зов, Маленькая Лиза обошла баржу по краю — она брезговала покрывающим террасу синтетическим газоном, который, подозрительно сверкая на солнце, не имел ни запаха, ни вкуса травы, — и скрылась в прибрежных кустах.

Как-то вместе с двумя открытками, старательно исписанными детской рукой, — обе его внучки проводили пасхальные каникулы в родительском доме, под Ажаном, — он вынул из почтового ящика коричневый крафтовый пакет без обратного адреса. Недоуменно повертел — что-то твердое, похожее на книгу. Дома вскрыл: действительно, книга. И письмо. У него забилось сердце. Даже не взглянув на подпись, он мгновенно понял, что письмо от Лизы, а ведь он не знал ее почерка. Его умилили настоящие лиловые чернила, которыми, кроме Лизы, наверное, никто не пользовался.

«Дорогой Гастон! Не знаю, с чего начать. Не знаю, с чего начали вы — с моего письма или моей книги. Только не думайте, что я использовала вас…». У него перехватило горло, он прошелся, чтобы успокоиться, но успокоиться не получалось.

«…Надеюсь, вы понимаете, что это не так. Очерк о вас — о нас! — лучший из всех написанных для этого сборника. Может быть, потому, что я вложила в него больше души…» Дальше читать не было сил. Гастон походил, отдышался, взял дрожащими руками книгу. В заголовке — крупно, эффектно, призывно — название известного ему сайта. И шрифтом поменьше: «Тринадцать страждущих мужчин». Он поморщился от маркетинговой вульгарности издания.