Николай Сафонов - Старый дом

Я понял намек старика и молча проглотил обиду. А если разобраться, то мне ничего другого и не оставалось. И я успокоился, хотя и не совсем. Дело чем-то так задело меня, что я еще долго ходил как неприкаянный. И лишь много позднее я понял причину, разбередившую мне душу. Ну конечно же эти отрешенные глаза девочки, может быть, впервые в своей жизни так близко, лицом к лицу, столкнувшейся со злом. И ее раздирающий нутро не по-детски истерический крик: «Не хочу к отцу…» Он и до сих пор стоит у меня в ушах, как и застывший в ее глазах вопрос: «За что? За что вы так жестоко со мной обошлись? Я же не виновата, что у вас не сложилась жизнь? Ну разошлись, а зачем же поливать друг друга помоями? От меня же тоже будет пахнуть нехорошо…»

Такой же вопрошающий взгляд человечка, обделенного добром, я видел и в глазах сынишки моего знакомого, когда тот уходил из семьи. Андрей был поражен предательством отца, руки его тряслись, и он беспомощно озирался вокруг, пока его глазенки не остановились на мне. В них застыл немой вопрос: «Как! Разве так можно, дядь Сереж?» Я не выдержал детского взгляда и отвернулся, отказываясь понимать происходящее. Да и что я мог сказать ребенку, когда сам был поражен поступком знакомого ничуть не меньше, а может быть, даже и больше.

Эта семья мне казалась островком добра, где я находил успокоение от душевных потрясений. В их тесной комнатушке я делился своими неудачами на любовном фронте и громкими победами в суде, когда мне удавалось выиграть то или иное дело, им я доверял и свои первые литературные опыты. Но особенно теплая дружба у меня завязалась с Андрюшкой, их десятилетним сынишкой. Он всегда радостно встречал меня и непременно требовал, чтобы я показал ему настоящий пистолет. Володька по-мальчишески верил, что адвокату, как и следователю, положено оружие. И мне жалко было разочаровывать его, и я всякий раз искусно лгал, говоря, что забыл пистолет в сейфе. Жена приятеля, милая и обаятельная женщина, сердилась на меня беззлобно, ворчливо выговаривая, чтобы я не забивал ребенку голову всякой ерундой.

Но я-то знал, по-настоящему сердиться она не может. Даже в то время, когда ей было очень тяжко. Три года она работала на две ставки и фактически тащила на своих плечах все тяготы семейной жизни, пока ее супруг учился в аспирантуре и корпел над диссертацией. И вот, когда самое трудное осталось позади, он взял и отколол номер. Кандидату наук, видите ли, не к лицу жена-медсестра, она не смотрится. Десять лет смотрелась, а тут вдруг придумал глупейшую отговорку: с ней неловко появляться в изысканном обществе. Мне-то он туманит мозги напрасно. Я отлично все понял: просто он польстился на пятикомнатную квартиру, машину, двухэтажную дачу и спутался с генеральской дочкой. Я-то думал, что у него с ней всего-навсего легкий флирт, когда он похвалился мне, что в отделении лежит генеральская дочь и он будет ее оперировать. Ну, побаловался, с кем из мужчин не случается такой грех, и уймись, вернись в лоно семьи, а он после выписки пациентки из больницы зачастил к ней в огромную квартиру, а вскоре и совсем съехал из дома. А на мой вопрос, как же так можно, без любви, ради выгоды продавать себя, он ответил довольно откровенно:

— Больной ты человек, старик, и не лечишься. Это я тебе как врач говорю. Все правду да справедливость ищешь, а я пожить хочу как люди, свет посмотреть. Работу мне интересную предлагает ее отец, место научного консультанта в одной зарубежной фирме.

Я и заткнулся, обескураженный столь убийственными доводами, а когда, опомнившись, пролепетал про сына: «А Андрей, что будет с ним, он же тебя любит?», — приятель, не моргнув глазом, парировал и этот мой упрек:

— А что Андрей? Я же не отказываюсь от него… Буду платить алименты, как все…

И платит, причем исправно, но больше на эту тему мы с ним уже не заговаривали, да и вообще старались не встречаться друг с другом. Мне почему-то всегда при мысли о нем приходят на память глаза его сына, и тут же звучит в ушах крик девочки, и я живо представляю, как в огромном городе ходят два маленьких человечка, раздавленные злом. Смогут ли они когда-нибудь поверить в добро?

Вряд ли. Я-то не смог, а ведь столкнулся со злом в зрелом возрасте. Обида залегла так глубоко, что ее ничем не вытравишь. Но это я забежал немного вперед. И хотя в адвокаты меня тогда все же приняли, помурыжили-помурыжили, но приняли. Однако неприятный осадок от первого дела не только остался, но и наложил отпечаток на всю мою дальнейшую работу в адвокатуре, а может быть, даже и на всю жизнь. А свое отношение ко мне со стороны адвокатов очень точно выразил при голосовании председатель корпорации:

— Наплачемся мы с этим правдолюбцем. Он нам еще хлопот доставит…

И сглазил, окаянный, словно в воду смотрел. Так все кувырком у меня и пошло. Не ко двору пришелся в адвокатах, люди в коллегии деньги делают, а я у них в ногах мешаюсь со своей правдой-маткой, и получилось, что я сам по себе, а они сами по себе. Поставил, как теперь принято говорить, свою личность вне коллектива. По-другому у меня не получилось, да я бы, наверное, и не смог по-другому, вылези хоть вон из кожи. Напичканный в университете речами о справедливости, о благородном служении правосудию, о торжестве добра над злом, я очень скоро своим поведением восстановил против себя всех, и даже патрон открестился от меня. И теперь приходится только удивляться, как долго адвокаты терпели меня в своей среде. Целых десять лет я терзал их своими выходками и держал в постоянном напряжении огромную корпорацию. Намучились они со мной изрядно, что ни говори. Я был как бельмо на глазу, от которого можно избавиться лишь хирургическим путем. Выходит, мне и обижаться-то на адвокатов грех, что они обошлись со мной не совсем корректно.

Я бы, наверное, тихо-мирно работал защитником и по сей день, и они бы терпели мои выходки, не замахнись я на святая святых адвокатов, на их карман. Я нарушил табу и переступил грань дозволенного, нанеся им запрещенный удар. Пока же я чудил и не угрожал самому их существованию, они посмеивались над моими проделками и смотрели на них сквозь пальцы, рассуждая примерно так: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало». Они простили мне и «дурацкий приговор», и «в такую партию не пойду», и мое каждодневное «мелкое хулиганство» в виде правдолюбия, но не смогли простить сущего пустяка, своего рода дискуссии о профсоюзах, которую я им навязал.

Однако для ясности следует сделать маленькое лирическое отступление. Мало кто знает, что адвокаты в основном живут не на зарплату, как большинство совслужащих, за исключением торговых работников и сферы обслуживания, а на так называемые «миксты». Но в народе не прижилось чисто профессиональное выражение, и клиенты по старинке говорят, идя в юридическую консультацию: нужно отблагодарить адвоката. Испокон веку у людей, сталкивающихся с судом, сложилось мнение: за здорово живешь защитник в суде хорошо выступать не будет. И они недалеки от истины. Вот народ и нес защитникам все, что мог: поросей, гусей, миткалю. Но давно канули в Лету те времена, когда адвокаты брали натурой, теперь дураки перевелись, им подавай только деньги. Разве что иногда, в придачу к деньгам, иной адвокатишка и не побрезгует, возьмет да и переспит с хорошенькой клиенткой. Это не правило, а исключение. На «микстах», или благодарностях, и держится адвокатская корпорация. И тут размер микста играет не последнюю роль. Есть адвокаты, промышляющие по мелочи, по десятке, или, на их языке, по красненькой — по красненькой, и за месяц дополнительно к зарплате набегает кругленькая сумма, но есть и такие защитнички, кто воротит рыло и от пятисот рублей. Им подавай тыщонку, а за меньшую сумму они в суде и пальцем не пошевелят. Это адвокатские киты, и ведут они в основном дела крупных расхитителей социалистической собственности, через чьи руки проходят миллионы.