Евгений Чижов - Собиратель рая

Очевидно, любое явление представало ему “в смысле целого”, требуя обдумывания “в высшем смысле”, поэтому и ярость его, минуя находившееся под рукой, в частности Кирилла, была направлена на мир в целом, на никчемное устройство мироздания. Но нельзя было, конечно, поручиться, что он не захочет вдруг обратить ее на то, что поближе. Для этого достаточно было неверной интонации, одного неудачного слова.

— Но чтобы снилась, не припомню. Мне сны вообще не снятся. Я или сплю, или не сплю. Если сплю, то ничего не вижу, мрак, а если не сплю, то раньше лежал и слушал, как моя во сне сопит…

Воспоминание вызвало у него улыбку, скривившую лицо, как приступ внезапной боли, и сразу вслед за ней новый прилив обиды заставил его стиснуть губы и с ненавистью сплевывать слова сквозь косо приоткрытую щель:

— Даже причмокивает, с-сука… Но теперь-то я уже вторую неделю по друзьям кочую. Забыл уже, как своя квартира выглядит. — Он отхлебнул еще, передал Кириллу бутылку и, прищурившись, отчаянно спросил: — Слушай, почему всё так, а? Почему?! Что я ей сделал? Что я им всем сделал?!

Кирилл допил оставшуюся водку и почувствовал, что опьянение, прежде незаметное, настигло его. Синие стены подъезда поплыли вбок, он удерживал их на месте одним напряжением взгляда, на которое уходила вся сила воли. Где-то высоко над ними хлопали двери, иногда раздавались голоса, а то вдруг завывало так, точно они сидели в аэродинамической трубе. В какой-то момент он заметил, что потерял нить Валериных слов и уже не понимает, кого тот грозится убить: жену, мента или жильцов подъезда, действующих ему на нервы, стуча дверьми.

— Я буду не я, если кого-нибудь сегодня не завалю… С ними только так и можно, по-другому с ними нельзя…

Валера был явно еще пьянее Кирилла, он был хорош уже на бульваре, когда колошматил отрубившегося Витька, и теперь, в подъезде, он выпил больше. Его пальцы вцепились клешней в колено Кирилла, видимо, так же, как сам Кирилл впился взглядом в искорябанные синие стены, чтобы удержаться в сползающей набок реальности.

— Всё, пойду я, пора мне… Мать нужно искать.

— Да погоди ты, никуда она не денется…

Кирилл собрался с духом, высвободился и резко встал, с трудом удержав равновесие, Валера потянулся за ним, ухватил край пальто, затрещала ткань…

— Стой, сказал!

Все-таки удалось вырваться. Выходя из подъезда, он оглянулся: Валера сидел, косо привалясь к стене, обняв руками колени в протертых джинсах и уронив на них голову. Про Кирилла он, кажется, уже не помнил.

На улице, заполняя всё видимое и невидимое пространство от земли до неба, мела метель. Но по сравнению с непрерывным гулом и свистом в подъезде она была бесшумна, точно язык проглотила, так что у Кирилла в первую секунду даже перехватило дыхание от ударившего в лицо ветра и внезапной тишины, полной движения снега.

Он шел, пряча лицо от ветра и удерживая рукой полу распахивающегося дафлкота — когда Валера вцепился в пальто, оторвалось несколько верхних застежек, так что дафлкот, и прежде бывший ненадежной защитой, стал продуваем насквозь. К счастью, сделалось немного теплее, а может, это спиртное в крови не давало Кириллу замерзнуть. Каким-то неведомым ему образом оно взаимодействовало со снегом, ветром и тьмой, повышая степень опьянения, его заметно шатало, ноги подкашивались, норовили поскользнуться на ровном месте. В конце концов он упал, а поднявшись, долго отряхивался, говоря сам с собой вслух: “Ба, да ты никак пьян?! Надо же! Какой стыд! На кого ты похож? И пальто порвал… Куда это годится? Как в таком виде ты собираешься искать свою мать? Которую неведомо где носит! Потому что она ни черта не соображает! И ни хрена, мать ее, не помнит!” Он хотел еще раз позвонить домой, но выронил телефон в снег, с трудом нашел, потом с нарастающей злостью слушал длинные напрасные гудки, рисуя себе теплые комнаты, где они раздаются, полные ждущих его неразобранных вещичек… Вперед, вперед, шевелись! Не настолько же он пьян, чтобы уснуть в сугробе или на скамейке, как Витёк! Кто тогда о нем позаботится, кто отнесет на себе в теплый подъезд с синими стенами, чтобы он не замерз насмерть? Некому о нем позаботиться, поэтому нужно собрать волю в кулак и идти, идти. У него же был план, продуманный метод, он хотел пройти по маршруту обычных прогулок матери, потом увеличивать круги, а вместо этого забрел в этот глухой район да еще набрался. Кирилл шел мимо пустыря, вдоль которого они тащили Витька, но он всё никак не кончался, пока Кирилл не задумался, тот ли это пустырь. Тот был по правую сторону, и этот тоже, но теперь-то он идет назад, значит, пустырь должен быть слева, а раз он справа, выходит, это уже другой. Чем один пустырь отличается от другого, кроме объема снежной пустоты, откуда задувает в самую душу ветер из тайги или тундры, из бескрайних бесчеловечных пространств, где теряется и гибнет любая надежда? Кирилл остановился, огляделся. Вдоль сияющей безлюдной улицы уводила взгляд цепочка всё более мутных фонарей, чем дальше, тем теснее жмущихся друг к другу, пока они не сливались в размытое пятно далекого света, тонущее в сплошной необъятной пелене. Мимо проехала машина, и, по мере того как дымными багровыми огнями удалялись ее фары, Кирилл чувствовал, как всё глубже, всё безнадежней проваливается в эту ночь. В снегопад улица казалась затерянной не на окраине города, а на окраине Вселенной, в глухом углу мироздания. Найти во Вселенной потерявшегося человека не было ни одного шанса, слишком мал человек в сравнении со снегопадом. Мысль о том, что он может вообще никогда не найти мать, была из тех, которые невозможно додумать до конца: в такую недоступную воображению тьму они уводят. Хотя то, о чем страшно думать, было, в сущности, очень простым: в огромном городе ежегодно пропадают без следа десятки, а может, сотни людей, потом, случается, их находят, а чаще спустя время находят то, что от них осталось. Или не находят совсем ничего. Или то, что уже не поддается опознанию. Да и кому охота возиться с этим опознанием? Но мать, по крайней мере, опознают, подумал Кирилл (точнее, это подумалось само, помимо его воли, он этого думать не хотел), у нее на шее висит картонка с именем, адресом и телефоном, сделать которую велел лечащий врач Марины Львовны. “Это совершенно необходимо, — объяснял ему врач. — С такими больными, как ваша мама, ни в чем нельзя быть уверенным. Она может тысячу раз возвращаться домой по одной и той же дороге, а на тысячу первый возьмет и забудет ее. И предсказать, когда это произойдет, невозможно. Уйдет за тридевять земель, может вообще пропасть с концами, думаете, мало было таких случаев? Они ведь уходят от нас, к сожалению, уходят. Куда? Кто ж их знает? Просто уходят, и всё. У меня в отделении полсотни таких, как ваша матушка, только на более поздней стадии, так за ними глаз да глаз, зазеваешься — тут же кто-нибудь улизнет”.