Евгений Чижов - Собиратель рая

— Ну конечно, — ответила Марина Львовна.

Она уловила, что старик знает, где находится проезд Художественного театра, который почему-то стал называться как-то по-другому, и готова была соглашаться со всем, что он нес, в надежде, что он покажет ей дорогу.

— Я так плакала на “Броненосце «Потёмкине»”, когда коляска вниз по лестнице катилась! Так плакала! Меня успокаивали, а я всё равно…

– “Броненосец «Потёмкин»” — это Эйзенштейн, мать, а я тебе про Эйнштейна говорю! — Старик разгневанно застучал своей лыжной палкой по заснеженному асфальту, и в такт ударам затряслась его голова. — Который теорию относительности выдумал.

Ну вот, опять она всё перепутала! Что же делать? Как ей было различить этих “штейнов”, если их почти одинаково зовут?! Что если старик теперь рассердится на нее и не захочет показать дорогу домой?

— Я его, еще когда в институте работал, опроверг! Камня на камне от его теории не оставил! Ни от общей, ни от частной! Они мне там, конечно, не поверили, но что мне за дело? Я даже разговаривать с ними не стал. Повернулся и ушел. Всё равно придет время и все поймут, что я прав! Еще пожалеют! Еще прибегут ко мне. А я им даже не открою! С вашим Эйнштейном, скажу, мне давно всё ясно, все его ошибки мне насквозь видны. Вот что я с ним сделал! Вот! Вот! — Старик достал из урны пластиковую бутылку, бросил на асфальт и принялся топтать.

Его длинное лицо яростно корчилось, ни одно выражение не задерживалось на нем больше чем на полсекунды, брови ходили вверх-вниз.

— Дело не в том, мать, что время относительно, а в том, что оно дыряво, — заявил он, расправившись с бутылкой. — Про черные дыры слыхала?

После неудачи с Эйнштейном Марина Львовна уже не решалась отвечать сразу, и старик не стал дожидаться, пока она выйдет из замешательства:

— Черные дыры, мать, они не только в пространстве — они во времени! И всё в них проваливается, да никто этого не замечает. Один я заметил! Заметил, рассчитал и доказал — за это меня из института и выжили. Пострадал, мать, за правду! А ты как думала? Вот ты, например, говоришь, что в проезде Художественного театра живешь, а он уже много лет Камергерским называется. Где ты, спрашивается, все эти годы была? А? Не знаешь?

Марина Львовна растерянно заулыбалась, как всегда она улыбалась, когда ей нечего было сказать.

— То-то. Не знаешь.

— Ну как это где была? Я работала. Приносила людям пользу…

— А я, по-твоему что, баклуши бил?! В носу ковырял?! Почему же ты тогда не знаешь, как твой проезд теперь зовется?

Работа была последним, на что Марина Львовна могла сослаться в свое оправдание, больше ей ничего в голову не приходило.

— А я тебе, мать, скажу. Ты просто провалилась в дырку времени. Со мной такое много раз случалось. Обычное дело, меня это ни капли не удивляет. Я уже к такому привык. Так что ты не бойся, выберемся. Я тебе помогу. Идем, покажу тебе, где твой проезд. Это близко, тут и двух кварталов нет. А если дворами пройти, то еще ближе.

Марина Львовна даже не пыталась понять слова старика про какие-то там дырки, тем более что говорил он быстро и невнятно, а потрескавшиеся мокрые губы его большого красного рта двигались еще быстрее, как будто отдельно от мятого лица. Она уяснила только, что он готов показать ей дорогу, и принялась благодарить.

Наклонив голову против летящего в лицо снега, старик зашагал вперед, да так быстро, что Марина Львовна, не ожидавшая от него такой прыти, едва поспевала, продолжая на ходу лепетать, что это с его стороны лишнее, она прекрасно нашла бы и сама…

— Сама, сама… Все вы всё сами хотите, никого не слушаете, говори вам, не говори!

Они свернули в темные дворы, но, когда проходили мимо сгрудившихся в полумраке помойных баков, старик остановился в нерешительности:

— Сюда я еще не заглядывал… Надо бы посмотреть, что там интересного…

— А как же я одна? — растерялась Марина Львовна. — Я тут уже не знаю…

— Да, действительно. Ну ладно, ладно… — Он хотел идти дальше, но неисследованные баки притягивали его неодолимо. После каждого шага старик оглядывался на них, это было сильнее его, и наконец он не выдержал: — Знаешь что, здесь уже совсем два шага осталось. Видишь просвет между домами? Иди на него и не заблудишься. Там он, твой проезд Художественного театра. А я тут…

У меня еще тут дела. — Повернулся и, не слушая благодарного лепета Марины Львовны, заторопился к помойке. Но потом всё же оглянулся и прокричал ей вслед: — Главное, запомни: Яков Семёнович Драбкин опроверг твоего Эйнштейна! Разгромил его в пух и прах! Яков Семёнович — это я! Запомнила?

— Запомнила, — обернувшись, закивала Марина Львовна.

— И всем остальным расскажи.

— Обязательно расскажу.

— Ну давай, мать. Смотри не забудь! — Он снова засеменил к бакам, а Марина Львовна пошла в направлении сияющего просвета между двумя темными громадами, и Яков Семёнович Драбкин стерся из ее памяти раньше, чем его короткая, кривая на одно плечо фигура растворилась в снежной завесе у нее за спиной.

Где он? Куда его занесло? Что за длинный ряд гаражей, незнакомый темный магазин, наглухо закрытый ларек? Кирилл оглядывался вокруг и ничего не узнавал. Не мог же он уйти так далеко, чтобы оказаться в совсем незнакомом районе?! Он помнил, как шел по улице, указанной висевшей на кусте варежкой, потом по бульвару, потом тащил с Валерой его пьяного друга, сидел в подъезде, пил водку, возвращался обратно мимо пустыря, понял, что идет не туда, и повернул назад, потом, кажется, свернул еще раз… Или это метель делает знакомые места незнакомыми, засыпая все одинаковым слоем снега, так что ни один двор не отличается от другого, все улицы и переулки становятся на одно лицо — белое, рыхлое, расплывающееся… Хоть бы одна табличка с названием улицы, так нет же, когда надо, ни за что не найдешь! И, куда ни повернись, отовсюду снег летит в глаза. Но он уже не колол их, а касался щекочущими прикосновениями, от них хотелось морщиться и улыбаться. Снег был мягким, и в покрывающей асфальт и камень, сглаживающей все острые углы белизне Кирилл ощутил прохладную нежность, в которую так и тянуло погрузиться, дать себе наконец волю, перестать принуждать себя двигаться, устроиться где-нибудь поудобнее, отдохнуть — хоть в ближайшем сугробе. Вот так и замерзают спьяну насмерть, понял он, и тут же эхом отозвалась мысль о матери: если даже он ухитрился заблудиться, то у нее в такую метель и подавно нет шансов найти дорогу домой. А дальше нетрезвые мысли заплясали сами по себе, выйдя из-под контроля: она исчезнет, пропадет с концами, снег заметет все следы, и не будет больше этой муки бесконечного распада, повторяющихся вопросов, слез, жалоб, бессмысленных споров, бесполезных упражнений, напрасных хождений по врачам — всей этой изо дня в день длящейся рядом смерти. Кирилл мысленно увидел мать сидящей в одном из бесчисленных полутемных дворов и, как в прошлый раз, неспособной оторвать взгляд от наискось пересекающей конус фонарного света снежной лавины. Ее уже почти замело, она не ощущает своего тела, голова в высокой шляпе клонится всё ниже, мать замерзает, не понимая, что происходит. От достоверности этой картины его пробрало таким холодом, точно замерзал он, а не она. И это всё его вина, его и больше ничья: свернул не туда, глупо напился, потерялся сам и потерял ее. Кирилл не сомневался, что сам-то он вот-вот выйдет к знакомым местам, нужно только хоть немного протрезветь, но эта пьяная потерянность давала почувствовать то, что должна была испытывать мать, если она хотя бы пыталась вернуться домой и блуждала среди темных громад незнакомых домов в пугающе непривычном мире, где каждый шаг оступался в неизвестность. Как часто бывало с ним бессонными ночами, чувство вины, а теперь еще и страх за мать обострили связь между ними, и Кирилл переживал ее панику и испуг, то есть ощущал их вдвойне: как свои собственные и как преувеличенные, взвинченные ее. А так как непонятно было, где Марина Львовна и что с ней происходит, связывавшая их невидимая пуповина соединяла его напрямую с этой ночью, поглотившей мать, с ее темнотой, холодом, ветром, с искрящейся нежностью снега, скрывающей смерть. Всё это пронизывало насквозь, и никакой не было защиты, никакой границы между ним и снежными потоками, текущими сверху, вокруг и повсюду, куда ни глянь. Снег делал видимым ветер, закручивающийся во дворах воронками, свивающийся жгутами, надувающий снежные паруса от земли до небес.