Евгений Чижов - Собиратель рая

— Говоришь ты, может, и правильно, только мне от этого не легче.

— А чтобы стало легче, тебе вот что надо. — Валера расстегнул кожаную куртку и извлек из-за пазухи водочную четвертинку. — У Витька в сумке нашел. Помню, первая бутылка обо что-то звякала, не может же она, думаю, сама об себя звякать. И точно!

— Не, ты что! — Кирилла даже отшатнуло в сторону. — Я от прошлой бутылки отойти не могу, а ты с новой! Мне ж сейчас в отделение идти, заявление писать, чтобы мать искали.

— В отделение идти я тебе не товарищ, это ты без меня! А водярой мог бы поделиться. Точно не будешь? Ну как знаешь.

Одним движением Валера скрутил пробку и опрокинул полчетвертинки зараз; всплывающие в бутылке вверх от горлышка пузыри мерцали в свете фонаря. Выдохнул с грудным хрипом, и Кирилла обдало густым спиртным духом. Резкий порыв ледяного ветра отнес запах в сторону. Валера дувшего ему в лицо ветра как будто совсем не замечал: стоял в расстегнутой куртке, широко улыбаясь мокрыми красными губами.

— Застегнись, — сказал Кирилл, — ветер же. Смотреть на тебя холодно.

— Это разве ветер? — Валера засмеялся. — Он по-нашему, по-северофлотски, и на “ветер-два” не тянет — меньше пятнадцати метров в секунду. Не ветер, а так, сквознячок, голову остудить, мозги проветрить, чтоб лучше думалось…

Вместо того чтобы застегнуться, он расстегнул еще и рубаху и распахнул ее навстречу ветру, обнажив безволосую грудь с парой мелких наколок. Кожа на груди у него была бледной, гораздо светлее смуглого лица, как будто даже голубоватой, словно залитой лунным сиянием. Захохотал, глядя, как Кирилл сморщился и съежился в своем пальто. Тот попытался ухмыльнуться в ответ, но вышло не очень-то убедительно.

— А ты говоришь — мороз! — заорал Валера так, будто Кирилл его не слышал. — Где ты тут мороз нашел?! Мелкие заморозки, а не мороз!

Было похоже, что ветер не остужал его, а, наоборот, раздувал в нем внутренний жар, от которого громче становился голос, шире расправлялись плечи, дичее делалась перекашивающая лицо ухмылка, и вся его неказистая фигура как будто даже вырастала в размерах.

— Слушай, а что это у тебя за пальто? Никогда таких не видел. Где взял?!

— На барахолке у одного старика купил. А тот — у английского мичмана в Мурманске. Дафлкот называется.

— Классное. Давай меняться, а? Я тебе свой кожан, а ты мне этот свой… как ты сказал?

— Дафлкот.

— Во-во. Дафлкот. Махнемся?

— Давай, — легко согласился Кирилл, потому что у него мелькнули одновременно две мысли: первая, что, совершив обмен, он наконец-то от Валеры отделается, и вторая, что вместе с его кожаном к нему, кто знает, перейдет, может быть, хоть какая-то часть распиравшей Валеру энергии, позволявшей тому не мерзнуть и не стыть на ветру.

Быстро обменялись; в глухом тяжелом кожане Кириллу показалось и в самом деле теплее, Валера поводил плечами и посмеивался, осваиваясь в непривычном дафлкоте.

— Зашибись пальтецо. Мне нравится. Теперь главное, чтоб моя заценила. А то как пойдет меня опять грызть: где ты это нашел да на какой помойке подобрал? Я ей слово, она мне десять… Вот скажи мне, почему всё так?! Я и на Северном флоте служил, и срок мотал, и в каких только переделках не бывал, а с этой змеей сладить не могу. Почему всё так, а? — Валера смотрел на Кирилла, выжидательно щурясь, словно вдруг уверовал, как члены королевской свиты на барахолке, что он знает ответы на все вопросы. Этот упорный вопросительный прищур делал особенно заметной вмятую в излом переносицы окостеневшую боль, корежащую Валерины слова, вынужденные сквозь нее протискиваться, мучительно искривлявшую всё, что он говорил. — Ведь в смысле целого, то есть вообще всего, баба же должна быть? Без жены ж никуда?

Кириллу забавно было видеть свое пальто на плечах Валеры. Он часто менял или давал поносить свои вещи, но все-таки ученики и последователи Короля на блошинке очень уж сильно от Валеры отличались. Английский дафлкот неплохо на нем сидел, но заметно менял его, делал почти безобидным, как будто они были давным-давно знакомы. Король протянул руку и покровительственно похлопал Валеру по плечу:

— В смысле целого, то есть всего, и зоны должны быть, и без ментов, ты же сам говорил, никуда. Кстати, о ментах. Объясни-ка мне, как к отделению выйти, а то я что-то уже совсем не понимаю, куда забрел.

— Да проще простого. Мимо ментуры и захочешь пройти — не пройдешь. Все дороги к ней ведут.

Валера принялся объяснять, как Кириллу выйти к отделению, потом сломал ветку куста и начертил для наглядности путь на снегу.

— Только мне в другую сторону, ты уж меня извини, в ментуру я по своей воле не пойду.

— Я тебя и не зову. Теперь уж сам как-нибудь выберусь, спасибо, что дорогу показал.

— Нет, ты, честное слово, извини. — Валера, кажется, испытывал вину, что приходится оставлять Кирилла одного. — Не выношу я ментов. Как увижу их ряхи наетые, прям злоба душит, ничего не могу с собой поделать.

— Ладно, ладно. Давай. Пойду я.

— Носи мой кожан. Ему сносу нет, практически вечный.

— А ты с дафлкотом поосторожней. Он порван там немного снизу, так это ты сам и порвал, когда в подъезде меня отпускать не хотел.

— Ничего, моя заштопает.

— Уверен?

Валера не ответил, только скривил лицо нехорошей улыбкой, дававшей понять, что уверен он, если что, только в своих кулаках.

— Ты к ней сейчас? С повинной?

Валера покачал головой:

— Погуляю еще, зайду в один кабак, тут поблизости, в “Лукоморье”. Мне там один крендель лавэ должен, а всё не возвращает, тянет резину… Поговорю с ним сегодня по душам, если застану. Может, получу должок.

Прощаясь, Кирилл поднял вверх правую руку со сжатым кулаком, мол, держись, не падай духом. Валера в ответ поднял свою. Но у него оставался еще один вопрос, без которого он никак не мог отпустить Кирилла. Прищурившись, как всегда, когда заводил разговор о смысле целого и вообще всего, он наклонил набок голову:

— Слушай, когда уже весна будет, не знаешь? По календарю вроде пора уже. — Подождал и, видя, что Кириллу нечего ему ответить, с тоской закончил:

— Надоела зима, сил нет! Весны хочется…

Выбравшись в свой район, Кирилл решил сначала зайти домой: вдруг мать все-таки вернулась. Это было бы так естественно, так просто и хорошо, что, поднимаясь на лифте, он уже почти верил, что сейчас увидит Марину Львовну спящей у себя на диване или, как обычно, дремлющей перед включенным телевизором. Не стал звонить, чтоб не разбудить, открыл своим ключом. Темнота в прихожей и комнатах еще оставляла надежду, что мать спит, и он не сразу решился включить свет, вглядываясь в неясные очертания ее дивана и вслушиваясь в тишину. Наконец понял, что он в квартире один, щелкнул выключателем. И тогда вместе с залитой светом пустотой комнаты матери на Кирилла навалилась такая усталость от напрасных поисков, такое неподъемное чувство безнадежности, что он, не раздеваясь, упал в кресло и долго, минут десять, сидел неподвижно. Только расстегнул душный Валерин кожан. И всё это время в голове стучало: “Почему всё так?!” Слова эти были неотделимы от Валериного голоса, говорившего их, и, чтобы от него отвязаться, Кирилл в конце концов выдавил из себя вслух: “Почему всё так?!!” И прислушался к уплотнившейся тишине.