Евгений Чижов - Собиратель рая

Карандаш гадал, слушая, на кого она обращена: то ли на него, то ли на Короля, то ли на всех остальных членов свиты, неспособных его понять. Кажется, в Викином характере был заложен груз постоянной обиды на неустранимую несправедливость мироустройства, который она всегда готова была взвалить на того, кто окажется рядом.

— А ты уверена, что не ошибаешься? Может, ты всё это про Короля выдумала? Что тут такого, сидел и в окно глядел? С кем не бывает?

— Уверена. Я знаю.

— Что ты знаешь?

— Знаю, каково это — жить с такой матерью, как у него. У меня бабушка так же болела. Сначала всё забывала, повторяла одно и то же, терялась, уходила неизвестно куда, мы ее по всему городу искали. Потом стала кричать, что мы ее отравить хотим, драться, сама с собой разговаривать. Мебель крушила, по полу каталась, однажды нагадила в ящик с посудой, все стены говном изгваздала, мы только и делали, что отмывали… — Вика отвернулась в сторону, стиснула губы. Помолчала, успокоилась. — А иногда вдруг болезнь отступала, и она делалась такой, как прежде была, — доброй, хорошей. Улыбалась как ни в чем не бывало, по-немецки говорила — она раньше немецкий в инязе преподавала. Но это всегда недолго, такие просветы, а потом — снова обвинения, что мы ее со свету сживаем, и ругань, и крики. Один раз целый день орала, с утра до вечера, чтобы мы ее домой отпустили. А у нас она не дома, а в тюрьме. И мы с матерью не самые близкие люди, какими всю жизнь были, а неизвестно кто, заклятые враги. И так изо дня в день, из года в год, пять лет подряд. Привыкнуть невозможно, каждый месяц что-нибудь новое выкидывала… Короля, скорее всего, то же самое ждет. — Вика прищурила глаза, глядя мимо Карандаша в отчетливо различимое будущее Короля, для нее уже ставшее прошлым и поэтому открытое ей во всех деталях. — А когда с таким человеком живешь, то весь остальной мир… я не знаю… как новости из какой-нибудь Австралии — так он от тебя далек и безразличен. Какая разница, что у них там в Австралии происходит, когда у тебя смерть под боком, просыпается рядом с тобой и засыпает. Люди говорят о чем-то своем, шутят, а я гляжу на Короля и вижу, что, сколько бы он с нами ни шутил, на самом деле он всеми мыслями с матерью, как я с бабушкой была. Она для него весь мир перечеркивает. Или, может, не окончательно перечеркивает, а лишает того значения, которое мы все ему придаем… Поэтому ему всё и до лампочки и он для вас самый свободный человек. Никто, никто его, кроме меня, не понимает! Он, может, потому и собирает всё на свете и сохраняет, что она у него все теряет и забывает.

Карандаш кивнул:

— Я тоже об этом думал. Но все немного сложнее. Его собирательство движимо ностальгией, а на дне ностальгии всегда образ матери. Тяга к матери придает ей силу, а невозможное возвращение к ней подменяется накоплением вещей из прошлого. Но их всё равно никогда не хватает, чтобы заменить мать. Поэтому Король и собирает всё подряд и все равно ему мало — ностальгия ненасытима.

Вика посмотрела недоверчиво, не слишком убежденная словами Карандаша:

— Ты ему об этом говорил?

— Нет. Зачем? А ты?

— О чем? О бабушке?

Когда Вика произносила “бабушка”, в ее простом широком лице проглядывало что-то от внучки из сказки, заблудившейся в темном лесу, полном волков.

— И об этом, и о том, что ты его понимаешь.

— Пыталась. Покивал да отшутился.

— А может, он и не хочет, чтобы его понимали?

— Он хочет, чтобы все в нем короля и учителя видели, а над тем, кто его по-настоящему понимает, он только издевается. Думаешь, я не замечаю, что он всегда надо мной смеется? Даже когда с виду серьезный, всё равно смеется — про себя, скрыто. Но я чувствую. И так смотрит, как будто одним взглядом раздевает. Не от одежды только — это бы еще полбеды, а вообще от всего. От всех моих мыслей, от того, что я сама о себе думаю, от уверенности, что я — это я… Будто всё это у меня чужое, заемное, взятое у времени напрокат, и ему это с первого взгляда видно. Так что ничего своего, кроме тела, у меня не остается, а это же смешно, в самом деле…

Карандаш подумал, что эта внучка из страшной сказки без одежды, наверное, и правда выглядела бы комично. Такой делала Вику ее серьезность, а еще впечатление, что, нагруженное этой серьезностью и неизбывной обидой, ее тело живет совсем отдельной от нее нелегкой жизнью, тяжело вздыхает и колышется в темноте почти всегда неловко сидящих на ней платьев.

— Слушай, Вика, а ты снилась себе когда-нибудь голой среди одетых?

Карандаш был вообще-то человеком стеснительным и кого-нибудь другого вряд ли смог бы так запросто спросить, но с Викой он чувствовал, что может себе это позволить: она была явно еще застенчивее его.

— С чего это ты взял?

— Лера говорила. Ей тоже снилось, и Королю, и мне. Она считает, что это всем снится, кто с Королем по барахолкам рыщет. Что это Король нас всех этим сном заразил.

— Ну не знаю, может, Лерку и заразил. — Вика с сомнением пожала плечами. — А меня никто не заражал. У меня все сны свои.

— Значит, снилось все-таки?

— Случалось. Совсем недавно последний раз. Будто я попала в магазин, где уйма красивых новых платьев и они стоят копейки, почти даром отдаются. Я набрала их в примерочную — все как на меня пошиты. Всё перемерила, выхожу, счастливая, с целым ворохом, несу через зал к кассе и тут понимаю, что так увлеклась, что свое старое платье, в котором была, в примерочной забыла. А в магазине народу полно, и женщины, и мужчины. Я пытаюсь кое-как новыми платьями прикрыться, а они сразу начинают из рук валиться: у меня же их так много, что едва удержать могу, одно ловлю, второе падает, я его поднимаю, а третье роняю. Как ни прикроюсь, тут же они с меня соскальзывают — стыдоба жуткая, ты представить себе не можешь!

— Могу. Мне снилось, что перед витриной с голым манекеном стою, такой же голый, как он. И тоже пытаюсь манекеном прикинуться, чтобы прохожие на меня внимания не обратили. И знаешь, самое странное, что получается, люди идут себе мимо, на меня даже не оборачиваются.

— Вот-вот, у меня тоже: магазин полон людей, а я посередине в чем мать родила и будто это так и нужно, они глядят и не видят, будто сквозь меня смотрят! Я понимаю, что еще секунда — и заметят, тогда мне конец, но эта секунда всё длится и никак не кончится…

Вика говорила быстро, как случается с застенчивыми людьми, когда их прорывает, глядя на Карандаша с радостным удивлением и в то же время недоверчиво: сходство снов обнаруживало между ними близость, в которой оба испытывали одинаковый страх и стыд, но она возникла сама по себе, независимо от них, поэтому непонятно было, как к ней относиться.

— А потом знаешь, что происходит? Я подбираю с пола свои покупки и вдруг вижу, что они вовсе не новые, а потрепанные, там и сям заштопанные, в общем, старье с блошинки, поэтому и стоит так дешево. И так мне обидно делается, прямо до слез… — На глазах Вики и сейчас выступили слезы, она рассмеялась над собой, стерла их рукой, пару раз шмыгнула носом и повторила: — Очень обидно. Я ведь на самом деле все эти старые вещи, которые Король так любит, терпеть не могу. — Она понизила голос и говорила теперь, глядя в стол, тоном, каким делаются самые последние признания. — Я даже боюсь их иногда: мне кажется, что все, кто их раньше, до меня, носил, давно умерли и через них ко мне тянутся. А если еще не умерли, то очень старые, и я запросто от их вещей могу старостью заразиться — стану как моя бабушка. Старость ведь заразна, не успеешь оглянуться, как она к тебе пристанет, и всё… Если б не Король, я бы в жизни на барахолку не пошла, только из-за него и хожу. Бывает, совсем не хочется идти, но как подумаю, что он там совсем один, среди людей, которые все его своим считают, а он ни для кого не свой, ни для кого! Но они не видят, не понимают… Подумаю об этом — и прихожу. Уже и привыкла, почти не боюсь…