Евгений Чижов - Собиратель рая

— Что же этот сон, по-твоему, означает? — требовательно спросила Вика.

— Что означает? Очень просто… Яснее ясного. Ты сама-то не догадываешься?

— Где ж мне догадаться? Один ты у нас такой проницательный.

Боцман пожал плечами, мол, если ты так хочешь знать, пожалуйста, но за последствия я не отвечаю:

— Когда снишься себе голым среди одетых или как я — среди раздетых, но в таком месте, где они и должны раздетыми быть, так что это всё равно что одетые, — это значит страх разоблачения.

— Разоблачения? — недоверчиво, но с интересом переспросила Вика. — И какого, интересно, разоблачения ты боишься?

— Ну любому человеку есть что скрывать… Я не исключение.

— А поконкретнее?

— А поконкретнее, — Боцман стеснительно улыбнулся, отвел глаза, — я тебе сказать не Moiy. Не имею права.

Карандаш понял, что заядлый конспиратор Боцман, подбитый Викой на непривычную для него откровенность, которой он не любил и боялся, собирается укрыться в свою любимую роль секретного агента, выполняющего поручения никому, кроме него, не ведомых тайных сил.

— Боцман боится провалить спецзадание, он же у нас всегда при исполнении, ты что, не знаешь? — сказал Карандаш.

Ответом ему был небольшой пузырек “пф”, лопнувший на губах Боцмана (говорите что хотите, всё равно вам меня не понять), и неуклонный вопрос Вики:

— А ты, Карандаш, ты какого разоблачения боишься?

Он замялся, не зная, что сказать, а когда придумал, Вика его опередила:

— Я вам скажу: я боюсь, что все, кто меня знает или думает, что знает, по работе или еще как-нибудь, однажды догадаются, что сколько бы я их ни слушала, ни кивала и ни сочувствовала, на самом деле все их проблемы — эти их туры, диеты, тряпки, сплетни, курорты и всё такое — мне до того безразличны… что я даже описать вам не могу, до чего они мне безразличны! Потому что я, как и Король, в этом их времени случайно, а создана была совсем для другого. Это я недавно окончательно поняла.

— И для какого же, интересно, времени вы с Королем были созданы? — скептически поинтересовался Боцман.

— Про Короля не скажу, пусть он сам тебе ответит, а про себя я знаю. Я бы в двадцатые годы себя на месте чувствовала, когда справедливость еще не пустым словом была, еще что-то значила. Или в послевоенные, когда не только детей своих, а всю страну поднимали.

— Могу спорить, что Король тебя этому и научил, — уверенно предположил Карандаш. — У него с этим просто, каждого готов своим временем наделить. Меня, помнится, в шестидесятые отправлял, там, говорил, тебе самое место: тогда книги умеренными тиражами выходили и все их читали, всем еще было интересно, что там писатели понаписали.

— А вот и нет, я сама еще раньше догадывалась. Король просто сформулировал отчетливо, как я бы не смогла.

— А я тебе скажу, какого разоблачения он сам боится. — Боцман подался вперед, навалившись животом на край стола. — Я тебе скажу! Король — наркоман прошлого, сидящий на игле ностальгии! Ностальгия — это наркотик, отравивший кровь настоящего, а прошлое, которое давно умерло, давно не существует, — вампир, сосущий кровь сегодняшнего дня, нашу с тобой кровь! И оживающий благодаря ей у нас на глазах. Король у этого вампира в услужении, хоть некоторые, я знаю, думают, будто он самый свободный человек и всё такое. Да, прошлое, может, и освобождает от настоящего, но взамен подчиняет себе еще сильнее! Он и нас на эту иглу подсадил, особенно тебя! Но крепче всего он сам на ней сидит. Думаешь, он только в нашем времени случайно, а в другом бы на месте был? Ничего подобного! Он из любого времени будет дезертиром в прошлое! Поэтому сколько б шмотья с блошинки он ни натащил, от самого себя ему в нем не укрыться, всё равно будет себе в чем мать родила сниться!

Закончив свою обличительную тираду, Боцман откинулся назад, продолжая колыхаться щеками и всем телом, как будто собирался еще что-то сказать, казалось, возмущение наполняло его слова, переходя в них от возмущений его подвижной телесной массы, но передумал и замолчал.

— Врешь ты всё! — обиделась Вика за Короля. — Ни единому слову твоему не верю. Тебе б только на Короля наговаривать. А сам… А сам… — Она запнулась, не зная, в чем обвинить Боцмана, обернулась за поддержкой к Карандашу.

— А сам во сне за бабами в бане подглядывает. — Карандаш подмигнул Боцману, мол, и он бы не прочь. — Намылился, думает, не видно его.

Боцман засопел, опустил глаза в стол, и Вика против воли рассмеялась.

Дома Карандаш развернул Лерино письмо. Она писала, что ей скучно в Нью-Йорке, она тоскует по Москве. Нью-Йорк оказался совсем не таким, как она себе представляла. Он очень старый, ржавый, все небоскребы собраны на пятачке Манхэттена, а остальной город выглядит провинциальным захолустьем, где латиносов, китайцев и чернокожих гораздо больше, чем белых. Она, в общем, почти уже привыкла, но всё равно обратно в Москву тянет, сил нет. “Смотрю русское кино и то и дело плачу, даже если комедия. «Иронию судьбы» тут под Новый год по русскому каналу показывали, так я просто обрыдалась. Колин надо мной смеется, говорит, что это моя ностальгия — особый вид сентиментальности, свойственный одним русским, точнее даже, одним бывшим советским. Все нормальные люди живут, где им удобнее, и с удовольствием пользуются преимуществами тех мест, где устроились, а не изводят себя и других, тоскуя по стране, которой больше нет. А когда она была, они только и думали, как бы им из нее сбежать. Не знаю, может быть, он и прав, но у меня эта его правота в печенках сидит. Я бы уже, наверное, вернулась, хотя бы на месяц-другой, а там как пойдет, но через три месяца мне рожать, так что в ближайшее время не выйдет. Я не планировала, так само получилось, теперь уже деваться некуда”. Дальше Лера звала Карандаша приехать в гости, писала, что место, где ему остановиться, найдется, квартира у них большая. Он задумался об этом — почему бы ему в самом деле к ней не съездить? Попытался представить себе Леру с шестимесячным животом, потом в роли матери с кричащим ребенком на руках. Не получалось. Очевидно, она навсегда останется для него такой, какой запомнилась до отъезда: улыбающейся во весь рот из-под котелка, скрывшего всю верхнюю половину лица, или танцующей канкан в боа из страусовых перьев на вечеринке у Короля, затягивающейся, невозмутимо “держа стиль”, сигаретой в длинном мундштуке в кафе “На рогах” и, конечно, удерживающей дрожащими губами рвущийся наружу крик в его постели. Еще Карандаш хорошо помнил ее тревожные глаза, когда он читал ей из своего блокнота о сокровищах, найденных под завалами мусора, принесенного с помоек съехавшей с катушек старухой-генералыней, и как Лера, дослушав, сказала: “Страшно, Карандаш. Тебе не страшно?” И записку, выпавшую у нее из сумки, где после перечня дел было приписано: “Никого не бояться”…