Евгений Чижов - Собиратель рая

— А я там была, — раздался голос от двери.

Оглянувшись на него, все увидели Марину Львовну, которая стояла на пороге, не решаясь войти. По случаю прихода гостей она накрасила губы, но как-то неумело, так что левый угол сползал книзу, и слишком ярко, отчего лицо казалось блеклым, а морщины на нем — более глубокими и резкими.

— Да, была, — повторила она навстречу удивленным взглядам, как будто подтверждая этими словами свое право находиться в комнате, — в студенческом стройотряде в Ужгороде, на втором курсе. Или на третьем.

— Ты что-то путаешь, — не скрывая раздражения, сказал Король, — не могла ты там быть. Ты в совсем другом стройотряде была, гораздо раньше.

— Как это не могла?! — Недоумение Марины Львовны выражалось в слегка театральной интонации вопроса. — Я отлично всё помню. Мы там строили…

— Да? И что же вы строили?

— Что-то строили… Какие-то стены, здания… кажется, трансформаторную станцию или что-то в этом роде… — Она говорила неуверенно, с трудом нащупывая опору в болоте своей памяти. — А вечером к нам приходили ребята из других отрядов, мы пили сухое вино, разговаривали, пели песни…

— Да не могла ты там ничего строить, потому что это была стройка восьмидесятых годов! Ты в это время уже давно работала юрисконсультом! Какой стройотряд? Какие песни? Не было этого ничего!

— Если бы этого не было, — язвительно произнесла Марина Львовна, — то и тебя бы не было. Потому что в этом стройотряде я с твоим отцом познакомилась.

И когда в повисшей паузе все обернулись на Короля, ожидая его реакции, она еще раз вызывающе подтвердила:

— Да.

Король взорвался окончательно

— Значит, нет меня! Нет! Видишь, нет! — Распахнул пиджак и принялся стучать кулаком в грудь. — Нет! Нет меня! Пусть меня сто раз нет, но в стройотряде в Ужгороде ты быть не могла!

— А я говорю, была. — Сын пытался отобрать у нее прошлое, без которого она оказалась бы в полной пустоте и потерянности, поэтому Марина Львовна ни за что не могла признать его правоту — Мне лучше знать, где я была, а где не была.

Сидевший в кресле позади Марины Львовны Карандаш делал Королю знаки, чтобы он прекратил этот нелепый спор и согласился с матерью. Тот наконец понял, что ничего другого ему не остается.

— Ладно, закончим это. Что я, в самом деле. Была так была, ради бога. А теперь иди, пожалуйста, к себе, у нас тут свои дела.

Но Марина Львовна уходить к себе не хотела.

— Можно я с вами?.. — И, чувствуя недовольство сына, добавила просительно: — Я буду тихо сидеть, ни слова больше не скажу.

Король скривился, как от зубной боли, но согласился: не выставлять же мать из комнаты на глазах у гостей. Карандаш уступил ей кресло, она уселась в него, удовлетворенно откинулась на спинку, и удовольствие от двойной победы расплылось по ее полному лицу клоунской улыбкой кричащеяркого рта. Король отвернулся, чтобы не смотреть в ее сторону.

Колин достал шампанское, чтобы обмыть покупку коллекции, разлили по бокалам, а матери Король, как обычно, налил апельсинового сока, и она с удовольствием чокалась им с остальными. В общем разговоре она не участвовала, плохо улавливая, о чем идет речь, но переводила взгляд с одного говорящего на другого и равномерно кивала.

Лера, воодушевленная присутствием сразу трех мужчин, с каждым из которых у нее были отношения, и тем, что помогла одному из них заработать на другом, быстро и заметно опьянела. Она много смеялась, клала руки то на Короля, то на Карандаша, потом, словно прося прощения, обнимала своего Колина и всё время вспоминала о разных происшествиях на барахолке, которые год в Америке отдалил от нее гораздо больше, чем от остальных, в какое-то почти сказочное прошлое.

— А помнишь? — то и дело спрашивала она Карандаша или Короля. — Помнишь, как зимой, когда танцы устроили, все чуть было не передрались? Помнишь Юрчика — как он говорил: “Вы все пыль на ветру! Лаврентия Палыча на вас нет!”

— Помер Юрчик, — ответил Король. — Этой зимой помер.

— Вот как? — осеклась Лера. — От чего?

— Зима была холодная, он простудился, а дома отлежаться не хотел. Что, говорил, я там один буду лежать? Он ведь один жил. Приползал на рынок, хотя уже на ногах едва стоял, от кашля весь трясся. Всё продавал свои ржавые винтики-шпунтики, которые никто не брал. А когда все-таки не пришел, все сразу поняли, что помер. Так и оказалось. Не он один в этом году. Скверный год выдался. Дим Димыча помнишь?

— Он тоже?

— Тоже. Тележка, на которой он книги на рынок возил, развалилась посреди улицы. Книги высыпались, он стал их собирать, его машиной и сбило. Мне Михалыч рассказывал, который всё по зоне скучал, помнишь его? Он к нему в больницу приходил, Дим Димыч его просил журнальчики принести, которые под прилавком прятал. Целая у него там коллекция была веселых журнальчиков. Михалыч их в следующий раз принес, но уже опоздал: Дим Димычу они больше не понадобились.

Лерина веселость улетучилась, она повела плечами, словно почувствовала сквозняк, обняла себя обеими руками.

— Просто у вас тут: был человек — и нету. Торговал себе книжками, никого не трогал, а его — машиной… Так я и думала, что приеду — многих не застану. Было такое чувство… Хорошо, хоть вы целы. — Она подняла глаза от стола на Карандаша с Королем.

— Нам-то что сделается, — сказал Карандаш. — Пока стариков очередь умирать. Они нас, по сути, от смерти заслоняют. Сейчас их черед, потом, когда они кончатся, наш настанет. Но еще есть они, еще копошатся на блошинке, приторговывают по мелочи…

Против воли он оглянулся на Марину Львовну, и она, поймав взгляд Карандаша, немедленно закивала, подтверждая его слова.

— А эта тетка в малиновом парике… как ее? Которая бюстиками торговала… Она-то жива? — неуверенно спросила Лера. — А то ведь она уже Бога видела. Помнишь, рассказывала?

— Матвеевна? Живее всех живых, — ответил Король. — Она баба железная, еще нас переживет. Сто раз еще Бога увидит, прежде чем с ним встретится.

Матвеевна, громоздкая широкоплечая старуха, продавала в основном ношеные вещи, но среди завалов шмотья на ее прилавке стояли бюстики классиков: поэтов, писателей, композиторов. Были там Пушкин с Лермонтовым, Толстой с Горьким, Чайковский, Верди и еще с десяток других. Однажды, поняв, что люди интересуют Карандаша больше, чем вещи, Король предложил познакомить его и бывшую с ними в тот день Леру с самыми причудливыми завсегдатаями блошинки. Матвеевна попалась им первой. День был серым, пасмурным, с неба то и дело начинал падать мокрый снег, и Матвеевна позаботилась о некоторых, очевидно, наиболее дорогих ее сердцу классиках, накрыв кого шарфом, кого платком. На Льва Толстого была надета шерстяная варежка, на Пушкина — дырявый носок, но тщательнее всех были укутаны от непогоды Ленин и Сталин: Ленин — в лыжную шапочку и красно-синий шарф ЦСКА, Сталин — в махровый платок и вязаную шапочку с большим помпоном, натянутую до усов, по которым только и можно было его узнать. В заботах о классиках и вождях Матвеевна совсем забыла о себе, и ее малиновый парик потемнел под мокрым снегом, слипся и стал похож на воронье гнездо, растерзанное ветром.