Евгений Чижов - Собиратель рая

Еда вообще занимала в жизни Марины Львовны важное место, и благодаря матери Кирилл знал всю полувековой давности топографию центральных московских закусочных, недорогих забегаловок и известных ресторанов, куда порядочный кавалер должен был пригласить приличную девушку, если у него серьезные намерения. Мать помнила даже названия блюд, которыми угощали ее поклонники и, позже, отец Кирилла, и с удовольствием произносила их, как пароли, открывающие двери в давно прошедшую прекрасную жизнь: “судак по-польски”, “котлеты де-воляй”, “осетрина фри”, “консоме с крутонами”, “ростбиф по-шереметьевски”. Вершиной ее гурманства было мороженое “Планета” в кафе “Космос” на улице Горького — это был предел, выше которого в принципе ничего быть не могло. Описывая его многосложный состав Кириллу, она всегда мечтательно заканчивала фразой: “Я ведь, как и ты, больше всего на свете люблю мороженое”. Это снова была попытка приблизиться к нему, показать, как много у них общего. Кириллу хотелось ответить: “Да я терпеть не могу мороженого!”, но это было бы неправдой: он его действительно любил. И у него действительно было много общего с матерью. Почти всё.

“Почему всё так?!” — бормотал он себе под нос, перелистывая альбом и зависнув на одной из своих любимых фотографий: в дни Фестиваля молодежи и студентов пятьдесят седьмого года мать идет по улице Горького с двумя мужчинами, держащими ее под руки: с будущим отцом Кирилла и с братом Валей, живущим теперь в Нью-Йорке. Все трое смеются, но не вместе: отец и Валентин переглядываются через голову матери, возможно, даже подшучивают над ней, а она увлекает их вперед, радостно улыбаясь всему, что движется вокруг и навстречу: битком набитым грузовикам с транспарантами, прохожим на тротуаре, что-то кричащим людям, высовывающимся из окон. Снимок явно сделан на ходу, без подготовки, горизонт кадра завален, все трое сняты выше пояса в косом летящем движении над не попавшей в кадр мостовой. Дующий в лица летний ветер виден в отброшенных со лба локонах матери, взлохмаченных кудрях отца, в отлетающем назад за пределы кадра плаще Валентина. Почему всё так?! Почему то, что так прекрасно начиналось этой прогулкой с двумя близкими мужчинами солнечным летним днем пятьдесят седьмого, должно заканчиваться теперь безумным уходом ледяной зимней ночью неизвестно куда и зачем в последнее окончательное одиночество?!

Но может, это все-таки еще не конец?! Кто сказал, что это конец? На прошлой неделе дядя Валя опять звонил из Нью-Йорка: раз в несколько месяцев он находил очередное средство, которое должно было спасти Марину Львовну. Он не хуже Кирилла знал, что болезнь Альцгеймера неизлечима, и всё же каждый раз вдохновлялся то новыми американскими лекарствами, то экзотическими биодобавками, то какими-нибудь целителями. Кирилл регулярно пробовал то, что присылал ему дядя, но лекарства были такими же бесполезными, как биодобавки, а целителей и в Москве хватало, незачем было лететь к ним через океан. Толку от них не было никакого. Но последнее предложение отличалось от всех прежних, и Кирилл обещал подумать: дядя сказал, что нашел людей, которые могут устроить Марину Львовну в экспериментальный правительственный центр по лечению болезни Альцгеймера. Валентин и раньше, пока жил в Москве, знал все ходы и выходы и был виртуозом по доставанию вещей, недоступных простым смертным. Кто его знает, вдруг то, что невозможно для обычных людей, возможно для избранных, попавших в закрытую исследовательскую программу правительства? Вдруг смертельная для всех прочих болезнь для них окажется излечимой? Нет ведь правил без исключений, и даже СПИД, говорят, не всех убивает, есть счастливчики, кого он щадит. Кириллу не слишком хотелось ввязываться в хлопоты, необходимые, чтобы перевезти мать в Нью-Йорк, но сейчас он дал себе слово, что, если она отыщется, он непременно этим займется и сделает всё, что возможно. А пока нужно поскорее выбрать подходящую фотографию, где мать больше похожа на себя сегодняшнюю, и идти уже наконец в отделение.

Но почти все снимки Марины Львовны были старыми, снятыми до болезни; после того как она заболела, стало не до фотографирования. Только между последними страницами альбома он нашел пачку подаренных ему Карандашом снимков с одной из вечеринок, когда Король подстриг Вику, а Боцман, произнося тост, упал со стула. Вот он, пойманный в падении со смазанным от страха лицом. Где-то в этой пачке, помнил Кирилл, было сравнительно удачное фото матери. Вот Лера со свежепостриженной Викой танцует канкан, вот он сам, в белой рубашке и перчатках, готовит коктейли (как он тогда их всех напоил и веселился потом от души, наблюдая за пьяными, — любо-дорого вспомнить!). Еще один кадр с Викой, серьезной, несмотря на всеобщее веселье, отделенной от всех своей серьезностью, глядящей в сторону большими застывшими глазами на скуластом лице. Его в кадре не было, но Король почти не сомневался, что смотрит она на него: много раз он ловил на себе этот ее остановившийся взгляд. Ему вдруг захотелось позвонить ей, пожаловаться, что всё так плохо и дальше, скорее всего, будет только хуже, иногда ведь и ему нужно выговориться, и если он может кому-то позвонить в два часа ночи, то именно Вике, она поймет и даже обрадуется его звонку, Король был в этом уверен. Такая потребность возникала у него очень редко, и, если это случилось, значит, всё, он достиг края. Но порыв этот, конечно, всё равно неосуществим: времени на разговоры сейчас не было. Викин взгляд с фотографии заставил его собраться. Вот и снимок матери, который он искал, раскрасневшейся после танцев, с бокалом сока в руке. То, что нужно, лучше ему не найти. Положил его в карман Валериного кожана, застегнулся и вышел.

— Никто из вас его не понимает. Одна я его понимаю, — на обращенном к Карандашу Викином лице был написан вызов. — Потому что я такая же, как он. Даже Лерка не понимает, хоть она с ним и спала. Вот тебе ее письмо, можешь забрать.

Она протянула Карандашу конверт через стол. Лера потеряла в Нью-Йорке адрес Карандаша и вложила письмо ему в письмо Вике с просьбой передать. Для этого они и встретились в кафе “На рогах”, и разговор их, поплутав по случайным темам, скоро и неизбежно зашел о Короле.

— Для вас для всех он учитель, законодатель моды, король блошинки, самый свободный человек, и только я знаю, что он самый-самый одинокий человек, более одиноким вообще нельзя быть — тогда это совсем уже не человек будет! Я однажды застала его здесь в кафе одного — сидел вон за тем столом и в окно смотрел. Думал, никто на него внимания не обращает или просто забыл обо всех, не знаю. И такая у него на лице тоска была, такое безразличие и скука, как будто он вообще не отсюда и даже не понимает, зачем здесь всё и к чему. Будто заблудился в каких-то своих скитаниях и уже не надеется выбраться… вообще ни на что больше не надеется. И коржик перед ним, надкушенный и забытый. Я хотела подсесть, сказать ему что-нибудь да так и не решилась. И не я одна, никто к нему не приближался. Люди же чувствуют, когда ничем не могут помочь, и стараются не лезть. Так он и сидел один, пока пьяный Дим Димыч к нему не подвалил — этому всё равно, кому свою лапшу на уши вешать. — Вика говорила спокойно, но со скрытой обидой в голосе, проступающей за словами.