Евгений Чижов - Собиратель рая

Под фонарем у входа в ресторан шесть или семь человек лупили друг друга почем зря руками и ногами. Вглядевшись в быстро перемещающееся, сжимающееся и распадающееся человеческое месиво, Кирилл узнал Валеру в своем дафлкоте, на него наседали двое, еще двое катались по земле, вцепившись друг в друга. Со стороны казалось, что все дерущиеся вдрабадан пьяны и колошматят наугад, не разбирая своих и чужих, лишь бы дать выход переполнявшей их слепой ярости. Сколько Кирилл ни всматривался, ему не удавалось понять, кто за кого: фигуры под фонарем двигались слишком быстро, падали, поднимались и падали опять. Его поразили легкость и простота, с какими влипали в лица кулаки и ботинки, оставляя на них белые пятна, еще не заплывшие кровью, бились об асфальт головы и тела. У ресторана было скользко, и дерущиеся чаще падали, поскользнувшись, чем от удара, замахивались так, что не могли удержать равновесие и шлепались на черный лед. Это было бы похоже даже не на кино, а на какой-то нелепый мультфильм, если б не вырываемые светом фонаря из темноты потные лица с застывшим на них выражением самозабвенного восторженного озверения. С таким выражением можно было не просто убить человека, а втаптывать его в асфальт до тех пор, пока в нем не останется никаких признаков сходства с живым. Оба патрульных, выскочив из машины, побежали разнимать драку, оставив двери открытыми, и до Кирилла донеслась ругань, короткие злые вскрики, звук ударов. Вместе со звуком вся драка как будто приблизилась к нему, и он почти что рядом, глаза в глаза, увидел изрядно уже уделанного Валеру, орущего, раздирая окровавленный рот с разбитыми губами:

— Ну что, суки! Кто на Северный флот?!!

От удара ногой один из противников отлетел к стене ресторана и врезался в водосточную трубу, нижняя часть которой отвалилась и упала. Схватив ее наперевес, он ринулся обратно в драку. А затем этот кусок трубы оказался уже в руках у Валеры, Кирилл не успел заметить, как это вышло, но увидел, как с тем же торжествующим криком: “Кто на Северный флот?!!” Валера со всего маху опустил трубу на голову милиционера.

Подъехала еще одна милицейская машина, из нее выскочили четверо, один из них выстрелил в воздух. Постепенно драку разняли: кто сам отошел в сторону, кого оттащили за волосы, кого увели, вывернув руки. Согнутого пополам Валеру с закрученными за спину руками запихнули в машину, и Кирилл подумал, что вряд ли в ближайшие несколько лет ему доведется носить его дафлкот — кому-то он, интересно, достанется? Самого Валеру он тоже вряд ли когда-нибудь еще увидит, и все, что ему от него осталось, это черная кожаная куртка, его кожан. До чего же вещи надежнее людей: был Валера — и нет, отправится, судя по всему, мотать новый срок, не дотянув на воле до весны, которой так ждал. А кожан, подумал Король, он еще поносит: для здешней погоды он в самый раз.

Водитель патрульной машины помогал идти назад своему напарнику, которому Валера заехал куском трубы по голове. Тот был в сознании и мог двигаться сам, но на каждом шагу спотыкался, так что приходилось его поддерживать. Всё лицо его было залито кровью, он снова и снова вытирал его рукой, а потом с удивлением смотрел на блестящую мокрую ладонь, будто не понимал, откуда столько крови. Только теперь Кирилл заметил, что водитель на голову ниже и, если раненый рухнет, вряд ли он сможет его удержать. Все-таки они добрались до машины, раненый упал на заднее сиденье, а водитель, сев за руль, обернулся к Кириллу:

— Мы сейчас в больницу — сам видишь, какие дела. Не до матери твоей сейчас. Так что извини, ты уж сам как-нибудь. Или приходи завтра с утра в отделение…

Кирилл вылез из машины и побрел в направлении дома, не оглядываясь больше на ресторан, где еще топталось у входа несколько человек, неизвестно чего ожидая. Он пытался думать о том, что же будет теперь, но не думалось, не получалось: то ли слишком устал, то ли мысль, что мать не удалось и, вероятнее всего, уже не удастся найти, не поддавалась осознанию, не вмещалась в голову. Висевшая над улицами луна, показалось ему, стала заметно больше, словно приблизилась к Земле. Теперь ее окружало отчетливо различимое гало, эллипс напряженного свечения, плавающий в небе, ставшем из черного звеняще-синим от лунного света. Пустой этот, нечеловеческий свет отзывался в Кирилле эхом пустоты внутри, делая ее муторной, явной, тревожно колеблющейся с каждым шагом между отчаянием, пугающей легкостью и тоской.

Придя домой, Кирилл упал на кровать и сразу уснул. В шесть утра его разбудил телефонный звонок. Звонил охранник ночного магазина, выходившего во двор, где Марина Львовна уселась на сугроб у двери в свою старую квартиру, в которой давным-давно находилась химчистка, так что ночью там никого не было и открыть ей, конечно, никто не мог. Охранник увидел Марину Львовну, привел в магазин, уложил до утра в подсобке, а утром позвонил по номеру, записанному на картонном жетоне, висевшем у нее на шее.

— Приезжайте забирать. Жива-здорова, сидит у меня тут, чай пьет с баранками.

Кирилл поблагодарил, сказал, что сейчас приедет, положил трубку. Ну вот, всё и обошлось. Еще раз обошлось. Спросонья он не почувствовал особой радости, только облегчение, оттого что теперь всё будет, как было, всё возвращается на круги своя. И хорошо, и слава Богу. Пусть всё повторяется снова и снова, повторяется до тех пор, пока не кончится. Ночные поиски вспоминались теперь мутно, как долгий изнурительный сон, Кирилл был бы готов поверить, что они ему и правда приснились, если б не черный кожан на вешалке, подтверждавший: нет, всё было на самом деле.

Забрав мать из магазина, он всю дорогу домой пытался дознаться у нее, где она была и что делала весь вечер и половину ночи, но все расспросы оказались напрасны. Марина Львовна только улыбалась и говорила:

— Какая разница? Главное, что мы снова вместе, разве этого мало? Что тебе еще нужно?

Ничего из того, что было с ней минувшей ночью, она уже не помнила.

— Простите пожалуйста, вы не подскажете, как мне пройти к проезду Художественного театра?

Высокий мужчина в кашемировом пальто не понял ни слова из того, что говорила пожилая женщина в очках, обращавшаяся, без сомнения, к нему, но глядевшая при этом как-то вкось и мимо, словно не могла сосредоточить на нем взгляд. Ее язык был ему, очевидно, незнаком, и он хотел уже идти дальше по своим делам, но выражение растерянности и тревоги в лице женщины заставило его задержаться и вглядеться в нее. Одета она была аккуратно, тщательно застегнута на все пуговицы, но замотанный вокруг горла розовый шарф выбился наружу и свисал набок, женщина этого не замечала. Ледяной ветер с Гудзона трепал этот нелепый шарф и ее седые волосы, которые он отбрасывал на полное морщинистое лицо, казавшееся утратившим внутреннюю форму, смазанным и расплывшимся, словно только очки в толстой старой оправе, каких давно уже никто не носит, не позволяли ему расползтись окончательно. Рот ее был ярко и грубо накрашен, а взгляд, сколько мужчина ни пытался его поймать, ускользал в сторону, будто говоря с ним — женщина не переставала сбивчиво бормотать на своем языке, — она разглядывала кого-то у него за спиной и справа. Всё это вместе вызвало у мужчины в кашемировом пальто подозрение, что женщина не в себе, и он подумал, что надо бы передать ее полицейскому. Оглядевшись, он не увидел ни одного поблизости и, попросив женщину словами и жестами никуда не уходить, отправился на поиски. Женщина, казалось, поняла, что должна оставаться на месте, во всяком случае, на каждое слово мужчины она утвердительно и сочувственно кивала, но, когда он через пять минут вернулся с полицейским, ее уже и след простыл.