Евгений Чижов - Собиратель рая

— Опять ушла, — растерянно произнес он, закончив разговор и убрав телефон в карман черной кожаной куртки. — Сиделка упустила. Гуляла с ней, замерзла, отошла на минуту кофе купить… а когда вернулась, матери уже не было. Валентин обратился в полицию, они ее уже разыскивают. Пойду я…

Король повернулся и, не попрощавшись, зашагал в темноту. Может, не хотел, чтобы Лера с Карандашом видели разом накрывшую его потерянность, а может, просто стало не до них. От русского ресторана до дома, где он жил с матерью и дядей, было двадцать минут пешком.

Дядя Валентин мягкими нетерпеливыми шагами ходил из конца в конец двухкомнатной квартиры. Свернул к двери открыть Кириллу, не глядя на него, утешительно похлопал ладонью по руке, мол, ничего-ничего, всё будет в порядке, скоро ее найдут, и продолжил свое хождение. Он был невысок, щупл и полностью лыс, его вытянутое лицо так привыкло улыбаться, что сейчас на нем оставалась словно приклеенная к нему забытая и растерянная полуулыбка. Иногда на его пути возникала упустившая Марину Львовну сиделка, узбечка Диляра. С трудом подбирая слова и отчаянно жестикулируя, она хотела еще раз объяснить ему, как вышло, что мать от нее ускользнула, но дядя ловко огибал ее, уходя от уже много раз слышанного рассказа.

Кириллу Диляра обрадовалась: появился еще один слушатель, перед которым можно было заново начать оправдываться.

— Я только одна секунда! Одна секунда отошла! А она раз — и уже нет ее!

Нехватку слов Диляра компенсировала трагической мимикой смуглого лица, ее темные глаза, расширяясь, смотрели на Кирилла с мольбой о прощении.

— Я всё вокруг глядеть! Везде кругом ходить! Туда-сюда бежать! Нет ее! Ушла! Меня одна секунда нет — и всё, ушла!

Кирилл, как смог, успокоил сиделку, предложил дяде присесть, передохнуть.

— Мне врач велел больше двигаться, — ответил Валентин, — вот я и двигаюсь.

Он все-таки сел на стул, закинув ногу на ногу, но та, что была сверху, продолжала раскачиваться, словно рвалась возобновить движение. В конце концов, он уступил ей, вскочил со стула, вышел в соседнюю комнату. Вернулся с черно-белой фотографией, протянул ее Кириллу.

— Смотри, что я тут на днях у себя нашел. Узнаешь?

На снимке была совсем молодая Марина Львовна, лет пятнадцати или шестнадцати, в закрытом купальнике, похоже, стесняющаяся камеры, в которую вглядывалась исподлобья.

— Это я ее на даче в Кратове после войны снимал. Только-только первый аппарат себе купил, “Зоркий”. Вообще с ним не расставался. Девушек в основном фотографировал. Девушки после войны были что надо. — Валентин мечтательно заулыбался. — Потом таких уже не было… Но Маринка среди них не терялась, нет, она везде была заметной. И шарм у нее свой был, и изюминка, и такая, знаешь, легкость, мол, всё ей нипочем. Но это внешне, для чужих; я-то знал, что внутри она серьезная, не чета тем вертихвосткам, с которыми я тогда всё больше крутил. А стихов она сколько на память знала — и Лермонтова, и Маяковского, и новых разных поэтов, которых я тогда даже не слышал! Память у нее, кстати, всегда отличная была. И сама, между прочим, писала — всё в рифму, запросто. Но прочитать не заставишь, нет, всё тайком, для себя. Только мне иногда и читала: у нас с ней всегда очень близкие были отношения. А как пела! И слух был, и голос, и ручкой провести, как надо, умела, и головку повернуть. Ей многие советовали в консерваторию поступать, но она — нет, по стопам отца, в юристы. Серьезность верх взяла. Не то что я… Так всю жизнь без высшего и прожил.

Дядя Валентин был в Москве снабженцем, человеком по роду службы деловым и коммерческим, но карьеру ему постоянно портила неисправимая тяга к разного рода запретным плодам, недостижимым для простых советских людей, вынуждавшая его ходить по грани закона, нередко эту грань пересекая. Зато для него не было закрытых дверей и недоступных кабинетов, он знал всех, был вхож повсюду, мог достать любой дефицит, билет или контрамарку на мероприятия “для своих”. Лет с четырнадцати он стал брать с собой Кирилла на концерты, проходившие в ресторанах после закрытия, кинопоказы для узкого круга и прогоны в театрах, куда не продавались билеты, приучая его к тому, что есть общая жизнь для всех, а есть другая, не для всех, и последняя гораздо интереснее. Он первым оценил коммерческий потенциал коллекций Кирилла, был единственным из родственников, кто отнесся к ним всерьез и, заходя в гости, обычно приносил для него какие-нибудь вещицы. Между ними всегда было слегка заговорщицкое согласие, основанное не столько на настоящем взаимопонимании, сколько на признании, что общего у них больше, чем различий.

— Я ее в то лето плавать по-настоящему научил, — продолжал Валентин, глядя на снимок Марины Львовны, на ее совсем молодое, еще не начавшее полнеть тело между своими несоразмерно большими пальцами. — Она прежде только по-собачьи умела, а я ее и кролем научил, и брассом. И так у нее все быстро, легко получалось! Потом она сама еще ныряние освоила, и, когда мы через год в Алупку поехали, она там лучше всех с пирса ласточкой сигала!

Кирилл подумал, что никогда не смог бы представить себе мать, прыгающую с пирса ласточкой. Это был какой-то совсем другой, неведомый ему человек, погребенный внутри того, которого он знал всю жизнь. Поверить в его существование еще можно было, но вообразить его себе не удавалось никак.

Какие огромные, просто невероятно большие дома! Никогда прежде в Москве таких домов не было! Марине Львовне приходилось задирать голову до ломоты в шее, чтоб дотянуться взглядом до верхних этажей, блистающих в закатном солнце уже где-то на уровне облаков. От этого задирания голова начинала кружиться, земля уплывала из-под ног, а дома-великаны съезжали со своих мест и, склонившись над ней, вращались муторным хороводом. Она теряла равновесие и, чтобы не упасть, хваталась за первое, что подворачивалось: фонарь, турникет, отделявший тротуар от проезжей части, а однажды — за рукав проходившей мимо негритянки, уплетавшей на ходу двойной гамбургер, которой показалось, что старуха в толстых очках с развевающимся на ветру шарфом претендует на ее пищу, поэтому она вырвала свою руку и ускорила шаг, а Марина Львовна подумала, какими грубыми и неприветливыми стали москвичи — раньше они такими не были. Цвет лица невежливой прохожей ее не смутил: она давно уже видела только то, что хотела видеть, а всё остальное оставляла без внимания. Восстановив равновесие и дождавшись, пока асфальт перестанет ходить ходуном под ногами, Марина Львовна стала вглядываться во встречные лица, ища, у кого бы спросить, как пройти к проезду Художественного театра. Ведь он наверняка рядом, потому что она идет давно и явно пришла уже в центр города. Зачем только нагромоздили целые районы этих гигантских домов, скрывших из виду все знакомые ей старые улицы, в которых она бы запросто сама нашла дорогу? И когда только успели их понастроить? Неужели за то время, пока она выходила на прогулку только с той глупой женщиной, не отпускавшей ее от себя ни на шаг? Даже в туалет в кафе она была вынуждена ходить под ее присмотром. Как же ее звали? Хотя какая разница. Главное, что удалось от нее отвязаться, и теперь она сама может идти куда вздумается. Одно это превращает ее прогулку в удовольствие: захочет — пойдет направо, захочет — налево или прямо, а захочет — вообще никуда не пойдет, сядет на скамейку и будет отдыхать. Правда, особо рассиживаться у нее времени нет, ее ждут отец с матерью, нужно поторапливаться. Марина Львовна шла медленно, растерянно озираясь по сторонам, иногда, забывшись, останавливалась совсем, но ей казалось, что она спешит изо всех сил. Лихорадочное напряжение спешки застыло в ее взгляде, прохожие, не говоря уже о машинах, мелькали мимо нее гораздо быстрее, чем она успевала разглядеть их. От этого мелькания она уставала еще больше, чем от ходьбы. Сначала она шла по малолюдным улицам Квинса, потом — по длинному ржавому мосту, и это давалось ей легче, чем теперь, когда народу вокруг становилось всё больше. Куда они все так летят? Нет, определенно Москва была раньше гораздо более спокойным городом. Конечно, после того как настроили этих громадных домов, ни Москвы, ни ее жителей уже не узнать. Наверное, она попала в тот новый район — она потом вспомнит, как он называется, — который часто показывают по телевизору, брат Валентин еще говорил ей, что он точь-в-точь как в Нью-Йорке. Только ей-то он зачем? Пусть себе, если им всем так хочется, живут, как в Нью-Йорке, пусть носятся как угорелые, а ей нужен проезд Художественного театра, больше ничего!