Денис Соболев - Говорящий с травами. Книга первая

– Вот, значит, какое дело. Прибыли к нам их благородия… – он замялся, – или как их теперь называть… кхм, да… так вот. Прибыли они к нам за помощью. Ну, в общем, пусть сам говорит.

Белогвардеец приосанился и гаркнул неожиданно зычно:

– Я – штабс-капитан армии его императорского величества Петровский. Красная зараза распространяется как чума, поглощая все большие территории! Они отбирают хлеб и силком забирают на службу здоровых мужчин! Они сжигают дома и рушат церкви! Только мы можем защитить страну от этой чумы! И нам нужна ваша помощь!

Он говорил вдохновенно, все больше распаляясь, глаза его сверкали. Он рубил рукой воздух, призывая народ идти на войну с «красной заразой» и помогать в снабжении белой армии – единственной надежды России.

– Мы – передовой отряд. За нами – большое войско и сам адмирал Колчак! И скоро мы сковырнем большевиков, выбьем их из Петрограда. Уже через несколько дней здесь будет большой отряд – дайте им кров и стол, поменяйте лошадей. Россия нуждается в вас!

Народ слушал молча, угрюмо глядя на штабс-капитана. А тот все говорил, словно не замечая угрюмых настороженных взглядов. Наконец, он выговорился. И тогда голос подал Никодим:

– Красно говоришь, штабс-капитан его величества. Только где же теперь его величество? Отрекся ведь он от нас.

Штабс-капитан нимало не смутился:

– Мы не за императора боремся! Мы за сохранение великой России!

Никодим перебил его:

– Не надо нам этого всего, громкого и красивого. Скажи нам, штабс-капитан, чем вы лучше красных? Ваши люди запытали мужика, забили кнутами и в соль завернули! Зачем вы здесь? Выбивать из нас хлеб кнутом?!

Народ вокруг зароптал, послышались выкрики:

– Правильно! Зачем? Чем лучше?!

Штабс-капитан поднял руки в успокаивающем жесте, заговорил снова, стараясь быть очень убедительным:

– Если бы мы хотели взять у вас что-то силой – мы бы взяли!

На этих словах Никодим недобро усмехнулся, а народ недовольно загудел, заволновался.

– Но! Мы пришли просить о помощи! И надеемся на ваше благоразумие!

Никодим спросил:

– И сколько людей в том отряде? Скольких нам кормить и размещать? Сколько лошадей готовить?

Петровский посмотрел на Никодима оценивающе, сказал:

– Отряд большой. Вы не справитесь, – и прямо посмотрел Никодиму в глаза.

Тот взгляда не отвел. Над улицей повисла тишина. Люди ждали, что скажет староста. А тот не знал, что сказать. Тогда Никодим протиснулся к крыльцу, взошел на него, подвинув плечом белогвардейца. Тот недовольно поморщился, но промолчал. Никодим встал между ним и старостой – огромный, на голову выше и в полтора раза шире офицера, сказал, глядя на толпу:

– Я так мыслю. Если просят добром – почему и не помочь. Но если начнут бедокурить – будем стрелять.

Народ одобрительно зашумел, но кто-то крикнул:

– Да на кой они сдались им помогать? Сначала им, потом другим… Что сами есть будем?

Никодим глянул на стоящего рядом офицера, сказал громко, так, чтобы все слышали:

– У нас в каждом доме по винтовке, и стрелять мы умеем. Помогать – это дать столько, сколько можешь. И мы дадим именно столько, сколько можем. Согласны?

Народ загомонил, староста же только хлопнул Никодима по плечу. Белогвардеец кивнул согласно и сказал:

– Я надеюсь, что вы не оставите нас один на один в этой войне! Мы не будем творить бесчинств.

Никодим сказал:

– Здесь каждый это услышал. И ты услышал, что стрелять мы умеем.

Петровский молча ушел в дом, гулко топая сапогами по крыльцу. Никодим спустился с крыльца и пошел, раздвигая толпу – плечи его плыли над макушками…

В этот день в зимовье они не поехали – было уже поздно. Да и конники остались в деревне, определившись на постой по разным домам, и оставлять женщин дома одних Матвей с Никодимом не захотели.

А утро началось со скандала – один из заезжих с утра срубил шашкой голову гусю. Захотелось ему на обед птицы, и он, не спросив разрешения, зарубил гусака. Всех едовых гусей забили еще в начале декабря, и оставшиеся не предназначались на стол. Хозяйкина дочка, маленькая конопатая смешливая девчушка, навзрыд рыдала над птицей. А ее отец подступился к Петровскому с требованием покарать негодяя. Тот же пытался уладить дело миром, упирая на то, что это всего лишь гусь. И тогда послали за Никодимом – вчера его авторитет, и без того немалый, возрос необычайно. Никодим, вникнув в суть вопроса, поступил просто – пришел к Петровскому и спросил:

– Если ты в малом бесчинствуешь, то что же будет в большом?

Петровский не нашелся, что ответить. Они молча собрались и тронулись из деревни. Никодим громко сказал ему вслед:

– Помни: ждем с добром. Иначе будем стрелять.

Ни один из белогвардейцев не обернулся. Деревня замерла в ожидании большой беды, которая начала принимать человеческий облик…

Буран за окнами бесновался и выл, как раненый зверь. Бился в стены и бросал в окна пригоршни плотного снега, ворочал деревья в тайге и гнул к земле ветви старой яблоньки. Серко жался в будке, спрятав нос в пушистый хвост и лишь изредка приоткрывая глаза – оценить происходящее буйство. Матвей сидел в тепле и вслушивался в рев ветра. Хлопнула дверь в сенях, затопали шаги – это мама обивала снег с валенок.

– Ох и буранище, сынок. Совсем дышать невозможно. – Раскрасневшаяся мама вошла в горницу, повесила на гвоздь телогрейку, платок туда же, устало уселась за стол. – Пеструшка-то нервничает, еле подоила ее. Перетаптывается на месте, головой крутит и мычит все. Уж я ее успокаиваю, а она все толчется, толчется…

Мама вздрогнула, когда ветер особенно сильно ударил в стену, заставив дом низко загудеть, завибрировать. Матвей сказал, задумчиво глядя на маму:

– Как батя там, в тайге? Должно быть, нормально, в зимовье все же.

Отец позавчера ушел в тайгу, увез очередную партию продовольствия и запас пороха, который ему привез из города сын деда Власа, Петро. Он приезжал к отцу редко и всегда привозил для отца порох и дробь. И обычно просился с отцом в тайгу, страстным был охотником. Уехал он в город, отучился там на машиниста и сейчас работал в депо.

Мама вскинула на него глаза, в которых глубоко угнездилась тревога:

– Конечно, нормально. Он и под елкой буран переждет, бывало уж.

– Когда ж? Мне не говорил даже…

Матвей встал, налил маме горячего сбитня, поставил перед ней парящую кружку.

Она глянула на него благодарно, сделала глоток, подув на пряное питье, и начала рассказывать:

– Молодой он тогда был совсем, года на два аль три старше тебя нынешнего. Мы тогда с ним еще только друг на дружку поглядывали, – мама заулыбалась, вспоминая. – Был он упрямый и строгий такой. А уж красивый какой! Вихрастый, глазищи такие, все девчата в деревне по нему сохли. А он не смотрел ни на кого – все время в тайге. Девчата промеж себя его бирюком прозвали.