Александр Якутский - Игра в генсеков

Бить меня? Да ну что вы! И в мыслях у него такого не было. Водка уже растворила в нём все мысли, когда он без замаха шваркнул маму по уху. Она упала на пол, вокруг неё — осколки чашек, блюдец, хрустальная пепельница, развалившаяся на два куска. Батя склонился над ней и занёс правую руку. Бугры мышц, накачанных двухпудовыми гирями. Каждый молод, молод, молод. И кулак — голодный молот. Мне стало так страшно, что совершенно наплевать. Я прыгнул на него сзади, повис на руке, вцепился зубами в предплечье. Он рыкнул и отмахнулся рукой от неожиданного комара. Я отлетел из кухни в коридор, к входной двери, приложился затылком к стене, сполз на пол и наблюдал, как батя трёт укушенное место и растерянно озирается. Замечает пятно меня в коридорном сумраке, подходит, наклоняется, смотрит глазами без зрачков.

— Витёк, это ты что ли? А чего не спишь? Поздно уже, спать пора, завтра в школу. Давай, давай, топай. Не серди меня.

И выполнив родительский долг, уходит в зал, включает телевизор. Там опять балет.

— Ну в гроб же твою мать, — бормочет батя и затихает, тупо глядя в фуэте и па-де-де.

Я заползаю на кухню, помогаю маме подняться, вытряхнуть из волос окурки. Её, с фильтром, и батины — без. Она морщится, но тут же улыбается, мол, ничего. Я улыбаюсь в ответ и раскрываю было рот, но она прикладывает палец ко рту. Из зала кроме сюиты не доносится ни звука. Мама садится на стул, опять морщится, потирает бок. Как вдруг:

— Катюха, дрит в раскудрит! Сюда иди, шалава!

— Беги, сынок, звони, — шепчет мама.

Я выскальзываю из квартиры и несусь по лестнице на три этажа вверх. Только у них в нашем подъезде есть телефон. Уже довольно поздно, тёть Вера открывает дверь в ночнушке, сонно хлопает глазами. Дядь Серёжа выглядывает из-за её плеча. Я шёпотом вперемежку со всхлипами начинаю рассказывать. Тёть Вера недовольно морщится:

— Опять у вас за рыбу деньги! Ну что толку вызывать? Опять нас опросами замучают, а твои опять помирятся.

Дядь Серёжа зло дёргает её за руку, оттаскивает от двери, машет мне рукой: заходи. Телефон стоит тут же, в коридоре. Дядь Серёжа снимает трубку, набирает 02, протягивает трубку мне.

— Дежурный, — говорит трубка, и я начинаю в неё реветь.

Дядь Серёжа отнимает у меня трубку, говорит в неё:

— Здравствуйте! С праздником вас! — и добавляет ещё несколько фраз отрывисто.

Уже через пять минут я встречаю у подъезда мильтоновский бобик. Поднимаемся на лифте с двумя милиционерами. Один широко зевает.

— Вздремнуть бы «щас»! По сто минуток на каждый глаз. Да, малой?! — он подмигивает, выходит из лифта и ногой открывает дверь в нашу квартиру.

Они в коридоре. Батя прижал маму к стене, держит её за горло левой рукой, а правая снова — наизготовку. Поворачивает голову к двери, тут же весь скукоживается, руки падают вдоль туловища.

— Собирайся, — спокойно говорит мильтон, опять позёвывая.

— Сейчас, сейчас, — торопливо бормочет батя, ставший заметно ниже ростом, и идёт в их спальню. — Дурёха ты, Катюха, — доносится оттуда ласковый голос через минуту.

Ещё через пару минут он выходит, одетый попроще и покорно протягивает руки под наручники.

— Ох, и дурёха, — опять ласково говорит он и дверь за ними закрывается.

Мы с мамой кое-как убираем разгром на кухне.

— Ну что, спать? Завтра никакой школы, конечно, — говорит мама, опять морщась и держась за бок.

— Я наверное не усну сейчас, — говорю я.

Она гладит меня по голове, уверенно кивает:

— Уснёшь, уснёшь. Попробуй.

И точно — не успела голова коснуться подушки…

А на утро, выкарабкавшись из постели, я потянулся и… грохнулся на пол, заодно разучившись дышать. Подбежала мама, брызнула мне в лицо водой, я судорожно вздохнул, меня тут же вырвало.

И вот мы стоим в приёмном отделении городской больницы. Стоим, потому что стульев не предусмотрено — каталка не пройдёт в узком коридоре. Мне чертовски плохо, стою, прислонившись к стенке, мимикрирую под светло-голубой кафель. Мама с тревогой посматривает на меня. Без очереди не получится — мне уже одиннадцать, «здоровенный лось» — говорит батя, когда хочет меня похвалить. Ждём.

Из кабинета выходит медсестричка, чем-то сильно взволнованная. Явно хочет поделиться своим волнением. На счастье по коридору шлёпает ещё одна, в такой же марлевой повязке на лице. Первая ловит вторую за руку, подтаскивает к себе, что-то шепчет на ухо.

— Что? Не поняла, что ты говоришь? — раздраженно говорит вторая.

Тогда первая сдвигает повязку под подбородок и шепчет так отчётливо, как и по радио не объявят:

— Брежнев умер! — и вдруг хихикает, довольно глупо.

Я поворачиваюсь к маме и громко говорю, почему-то широко улыбаясь:

— Мама, ты слышала?!.. — но мама делает строгие глаза, я успеваю остановится на полуфразе и вдруг мной овладевает липкий страх: «Что же теперь будет?!»

Теперь невозможно вспомнить, когда они вошли в мою жизнь пусть непонятными, но осознанными отдельными существами. Когда я вспоминаю себя, в каждый момент этих воспоминаний они уже были со мной. По крайней мере, мне так кажется. Но когда они стали важными для меня? Да что там важными! Они стали столпами, китами, на которых держится наш хрупкий мир. Их авторитет был непререкаем, как физические и прочие законы мироздания. В какой момент они заняли своё место в моей картине бытия? Нет, не вспомнить уже.

Но вот я первоклассник, мы едем с мамой в трамвае, через весь город. А город наряжается к Первомаю. Фанерно-революционные гвоздики на каждом столбе, флажки, флаги, транспаранты… Кумач, кто ты? Знают ли тебя где-нибудь ещё? Но ты красив! И солнце, и зелено уже, и кумачовые лоскуты в обрамлении зелени — это очень красиво. И эта красота во всем мире доступна только нам, и кажется, что каждый из нас это хорошо понимает и все мы прилипли к окнам радостно потренькивающего трамвая и вот-вот затренькаем с ним вместе от восторга, думается мне.

Вот — центральная площадь, фасады зданий украшают гигантскими портретами Первых Вождей. Я внимательно смотрю и вдруг озадачиваюсь очень важной мыслью.

— Мама! — своим звонким и очень чистым голосом начинаю я. — А почему всегда сначала вешают портрет Маркса, потом Энгельса и только потом уже — Владимира Ильича Ленина?

— А что не так? — теряется мама, наклоняется к моему уху и шепчет: — Не кричи так, пожалуйста!

Но я уже не могу сдержать сформулированной мысли. Она очень верная и поэтому не терпит тишины!

— Мамочка, ну как же?! Ведь Маркс и Энгельс только книжки про революцию писали, а Владимир Ильич её по-настоящему сделал! Его первым нужно вешать!