Маркус Зузак - Глиняный мост

– Черт, Пенни, я старался, но я не могу, не могу, и всё.

Мужчина на коленях мелко дрожал.

Женщина на траве испарялась.

А он стоял и плакал, четвертый из ребят Данбаров.

И непонятно отчего, вспоминал одну историю.

Он видел ее в тогдашней Варшаве.

Девушку за бескрайним морем.

Она сидит за пианино, играет, а рядом – статуя Сталина. Он расчетливо хлещет ее по пальцам всякий раз, как она роняет руки или сбивается. В нем столько безмолвной любви; а она еще всего лишь бледный жалкий ребенок. Двадцать семь раз за двадцать семь музыкальных грехов. И отец дает ей прозвище.

А в конце урока он говорит это, а за окном – снегопад, его мерность.

Ей было тогда восемь лет.

А когда исполнилось восемнадцать, он решил.

Решил отослать ее.

Но сначала он невзначай ее остановил.

Остановил ее игру и взял ее руки: исхлестанные, некрупные и теплые. Он сжал их так бережно в своих пальцах-обелисках.

Он остановил и сказал ей…

И мальчик.

Наш.

Юный, но закаленный историями мальчик из нашей семьи, он шагнул к ним, веря всему.

Он подошел и медленно опустился на колени. С колен он заговорил с нашим отцом.

Майкл Данбар не слышал, как он подходил, и если удивился, то не показал этого – он оцепенел на траве, замер.

Мальчик сказал:

– Пап, ничего, пап.

И он просунул под нее руки и выпрямился, подняв ее. Он не оглядывался, а наш отец никак не отозвался, а ее глаза в тот день не казались желтыми: это были ее прежние глаза, и такими они навсегда остались. Волосы у нее снова отрасли до плеч, руки были хрупкими и прозрачными. Она вовсе не походила на беженку. Он бережно нес ее прочь.

– Все хорошо, – повторил он, теперь уже для нее, – все хорошо. – И он твердо знал, что увидел на ее лице улыбку, когда сделал то, что мог только он и только на свой лад: – Już wystarczy [20] Уже хватит ( польск .). , – прошептал он мирно, а затем пронес ее сквозь перевод. – Хватит, Девочка-сбивашка.

Он остановился под сушильными вешалами, и в тот момент она и закрыла глаза, еще дыша, но уже готовясь умереть. Неся ее навстречу ноте, услышанной им с крыльца, от солнца в клубящийся за дверью дым, Клэй точно знал: последним, что видела на свете Пенелопа, была черта бельевой веревки и ее краски – прищепки у них над головами.

Невесомые, как воробьи, и яркие на солнце. На момент они затмили над городом солнце.

Они напали на солнце и победили.

Так и было.

Все это привело к мосту.

То, что для Пенелопы было окончательным «хватит», для Клэя стало еще одним началом. С тех минут, когда он ее нес через двор, началась жизнь, какой он никогда не знал. Вернувшись к сушильному столбу, он протянул руку за первой из своих прищепок.

Отец не мог поднять на него глаз.

Между ними все изменилось навсегда.

Что он сделал и кем в тот момент стал, очень скоро превратится в раскаяние.

Он не запомнил, как шел обратно в школу.

Только ощущение легкого предмета в кармане.

Он сидел, потерянный, на спортивной площадке, где его и нашли Рори и Генри, подняли и почти потащили.

– Нас всех отвезут домой, – сказали они.

Их голоса были как сбитые птицы.

– Это с Пенни, Пенни, она…

Но фраза так и не получала завершения.

А дома полиция, потом «скорая».

И как все они утекали по улице.

Было уже далеко за полдень, и наш отец солгал обо всем; это всё был ее план. Майкл поможет ей, а им скажет, что ненадолго отлучался. Это Пенни сама, от отчаяния…

Но мальчик явился домой, а он все испортил.

Он пришел и спас положение.

Он будет звать нашего отца Убийцей.

Но спасительным убийцей был он сам.

А в конце всегда был мост.

Его построили, и вот случилось наводнение.

Гроза никогда не приходит в должный час.

В нашем случае она разразилась зимой.

И скоро весь штат оказался под водой.

Я помню бесконечное ненастье, город, бичуемый дождем.

Но это никак не сравнилось бы с Амахну.

Клэй еще работал со мной.

И бегал по улицам конных кварталов, где, вот удивительно, еще стоял ее велик; никто не пришел к нему с болторезом и никто не сумел подобрать код. Или, может, никто и не хотел.

Новости сообщили о непогоде, но дождь начался много раньше; Клэй стоял под первыми каплями. Он бросился к конюшням Хеннесси.

Набрал на замке нужные цифры и бережно выкатил велик наружу. Он даже прихватил небольшой насос и вогнал немного воздуха в сдутые шины. Кутамандра, Испанец и Матадор. Храбрость Кингстон-Тауна. Он яростно качал и повторял эти имена в голове.

И, когда он ехал по конным кварталам, на Посейдон-роуд он заметил какую-то девушку. Это было в конце улицы, недалеко от клуба «Трай-Колорз» и парикмахерской «Крутим хвосты». Девушка-блондинка на фоне чернеющего неба.

– Привет! – окликнул ее Клэй.

– Во поливает! – откликнулась она, и Клэй спрыгнул со старого велика.

– Хочешь, езжай на нем?

– Ой, мне никогда так не везло.

– Вот, а сегодня повезло. Ну, забирай, не бойся.

Он установил велосипед на подножку и зашагал дальше. Тучи сгущались и клубились, Клэй смотрел, как она подошла и села на велик. Он крикнул:

– Ты знаешь про Кэри Новак?

– Что? – крикнула она в ответ – и следом: – Кого?

Кричать имя было больно, но ему как будто этого и было нужно.

– Замок, – прокричал он сквозь воду. – Тридцать пять двадцать семь!

Подумав последнюю секунду и проглотив булавки дождя:

– Если забудешь, посмотри Испанца!

– Что?

Но она уже осталась одна.

Он еще секунду посмотрел на нее и отправился дальше.

С того дня был только дождь и дождь.

Не сорок дней и ночей.

Но одно время, впрочем, было весьма похоже.

В первый день Клэй вышел из дому на ближайший поезд до Силвера, но остальные не допустили бы этого. Все впятером набились в мой универсал, и, конечно, Рози в багажном отделении.

За остальным присмотрит миссис Чилман.

В Силвер прикатили как раз вовремя.

Проезжая по мосту, мы глядели вниз.

Вода свирепо хлестала в опоры.

На крыльце под дождем Клэй думал о них: вспоминал места выше по течению, мощные стволы, и камни, и гигантские эвкалипты. Теперь это все трамбовала вода. Коряги и хлам кувыркались в потоке.

Скоро, казалось, уже затопило весь мир, и палуба моста скрылась в реке. Несколько дней вода только прибывала. Ее буйство завораживало: зрелище пугало до смерти, но трудно было не смотреть и верить.

Потом, однажды вечером, дождь прекратился.

Амахну еще ревела, но со временем гул стал утихать.

И пока еще не было ясно, устоял ли мост – или сможет ли Клэй его поистине достроить: пройти над этой водой.

День за днем текла бурая клокочущая Амахну, будто варился шоколад. Но на восходе и на закате появлялись цвет и свет – жар, потом гаснущий костер. Рассвет был золотым, и вода горела, а перед наступлением ночи она кровоточила во мрак.