Маркус Зузак - Глиняный мост

– И что за женщина то была!

Через три недели ее не стало.

И скоро не осталось больше ничего.

Они закончили, но так и не закончились – они знали: будет что-то еще.

Но что касается моста, то строительство и расчистка были завершены; мост они уже рассмотрели во всех возможных ракурсах. Вечерами он, казалось, светился дольше, будто заряженный дневным жаром. Горел, потом мерк, потом исчезал.

Первым реку перешел Ахиллес.

Казалось, он собирался зареветь, но нет.

К нашей удаче, никаких союзов с дурным или разлагающим настроением не состоялось; он резво затрусил вперед, изучая мост, но к середине его уже присвоил.

Дворы, городские кухни.

Поля и самодельные мосты.

Для Ахиллеса это было все одно.

Какое-то время они не знали, чем себя занять дальше.

– Наверное, тебе стоит вернуться в школу.

Но время для этого, конечно, уже миновало. После гибели Кэри Новак у Клэя не стало сил об этом волноваться. Теперь он был просто строитель без единого документа. Доказывал только руками.

Прошло около месяца, Клэй приехал в город, но перед этим Майкл показал ему.

Они сидели на кухне с духовкой – и он не был обычным мальчишкой. Никто не строил мостов так быстро, уж точно – таких грандиозных. Мальчишки не просят ставить своды, но ведь мальчишки не делают еще очень многого, – и Майкл думал про то утро, что затопило их в последних водах, которые еще грядут.

– Поеду домой и стану работать с Мэтью, – сообщил Клэй.

И Майкл ответил:

– Идем-ка!

Сначала они спустились под мост, и его ладонь легла на изгиб свода. Выпили кофе по утренней прохладе. Над ними стоял Ахиллес.

– Слушай, Клэй, – заметил Майкл негромко. – А ведь он еще не закончен, а?

И мальчик у каменной опоры:

– Да.

И по тону его Майкл понял, что, когда это случится, он покинет нас навсегда, – не потому что хочет, а потому что должен, и этого не отменить.

Дальше было то, что долго ждало своего часа, – от Пенелопы, крыльца и историй.

Как-нибудь обязательно попроси отца порисовать.

Они были малы, рядом с мостом, в речном русле.

– Идем, – сказал Майкл. – Смотри.

Они вернулись в сарай, и там Клэй понял, почему тогда Майкл его остановил – в тот день, когда он пришел за своей изнуряющей лопатой, а Майкл отвез его в Фезертон, – там, на самодельном мольберте, чуть завалившись на сторону, стоял набросок мальчика на кухне, что-то протягивающего к зрителю.

Ладонь его разжата, но не развернута.

И, только приглядевшись, ты видишь, что на ней – осколки раздавленной прищепки.

Это было на той кухне, где я сейчас сижу.

Одно из наших в начале было .

– Знаешь, – сказал Клэй, – она мне велела. Велела попросить тебя показать.

Он проглотил слюну; он думал, репетировал.

Здорово, пап, правда здорово.

Но Майкл его опередил:

– Знаю, – сказал он. – Я должен был ее написать.

Он этого не сделал, но теперь у него был Клэй.

Он нарисует его.

И напишет его.

Он будет делать это год за годом.

Но до этого начала было вот что.

В последние недели с нами оставалась по большей части ее оболочка. А остальное было уже где-то вне досягаемости. Страдание, приходы медсестры; мы ловили друг друга на том, что читаем ее мысли. А может, это были мысли, давно написанные в нас: каким, черт возьми, образом, в ней еще бьется пульс?

Это было время, кода смерть слонялась по дому или висела на проводах. Дремала, обняв холодильник.

Она все время была здесь, чтобы отнять у нас.

Но теперь – столько отдать.

Велись негромкие разговоры, каких не могло не быть.

Мы сидели с отцом с кухонной стороны.

Он сказал: еще несколько дней.

Врач так говорил вчера, а еще утром, до того.

Эти несколько дней были бесконечны.

Впору уже было принести секундомер и мел, чтобы записывать ставки; но Пенни все равно продолжала жить. Ничья ставка не выиграет.

Мы все смотрели на стол.

Были ли у нас когда-нибудь одинаковые солонка и перечница?

И, конечно, я думаю об отце, каково ему было каждое утро отправлять нас каждого по своим делам, ведь это было одно из ее предсмертных желаний: чтобы мы вовремя просыпались и уходили. И мы уходили в жизнь.

Каждое утро мы целовали ее в щеку. Казалось, только для этого она еще имела щеки.

– Иди, малыш, не задерживайся.

Это был не Пенелопин голос.

И это было не ее лицо – отворачивающееся, плачущее.

Желтые глаза.

Ей не доведется увидеть нас взрослыми.

Только плач, плач беззвучный.

Ей не увидеть, как мои братья окончат школу и других нелепых вех; не увидеть, как мы будем пыхтеть и потеть, впервые завязывая галстук. Ее не окажется здесь, чтобы экзаменовать первых наших подружек. А слышала эта девушка хоть что-нибудь о Шопене? Знает ли она великого героя Ахиллеса? Все эти глупые штуки, заряженные прекрасным смыслом. Теперь ей хватало сил только сочинять, придумывать нам жизни наперед.

Мы были чистыми, белыми илиадами.

Мы были одиссеями, еще никем не предпринятыми.

Она качалась на волнах образов.

А теперь я знаю, что там творилось: каждое утро она умоляла его помочь. Хуже всего был момент, когда мы уходили.

– Шесть месяцев, – говорила она. – Майкл, Майкл. Шесть месяцев. Я умираю уже тысячу лет. Помоги мне, прошу тебя, помоги.

И еще, теперь редко случалось – уже несколько недель не было, – чтобы Рори, Генри или Клэй сбежали с уроков и отправились домой проведать. Или, по крайней мере, мы по простоте так думали – а ведь один из них часто возвращался, но ему удавалось оставаться незамеченным. Он уходил с разных уроков и подглядывал, прячась за окном, – пока однажды не увидел, что комната пуста. Из школы он улизнул сразу, как только туда пришел.

Дома он прошел по лужайке.

Подобрался к окну их комнаты.

Кровать была пуста и не застлана.

Не раздумывая, он отступил на шаг.

Кровь зашумела, ноги рвались с места: что-то случилось.

Что-то случилось.

Он понял, что должен войти, спешить в дом, и, когда вошел, его ослепил свет: бил сквозь коридор. Хлестнул Клэя по глазам.

Но тот не остановился – и вышел в заднюю дверь. На заднем крыльце, увидев их, он замер.

Слева доносился рокот мотора – на одной нестройной ноте, – и Клэй сердцем знал его истинный смысл: машина не выедет из гаража.

Он увидел отца, стоящего в ослепительном свете двора, и у него на руках женщину: женщину давно осиротевшего пианино, которая умирает, но не может умереть, или, хуже: жива, но не может жить. Она обвисла у него на руках перевернутой аркой, и наш отец опустился на колени.

– Я не могу, – сказал Майкл Данбар и бережно опустил ее на землю.

Он бросил взгляд на боковую дверь гаража, потом заговорил с женщиной на земле – его ладони лежали у нее на груди и на руке повыше запястья.