Ирина Василькова - С чужим перевернутым небом

Восхищение и зависть — вот что я чувствовала, стирая красноводскуюпыль с ее чемодана. Чудилось за Сашиной спиной синее море и виноградные лозы. «И оделись влагой страсти темно-синие глаза…» — в общемчто-то вроде. Ей будто налили волшебного вина, и теперь ее ждала участь еще волшебнее — алмазные снега, полярное сияние. Моя географическая жажда разгоралась не на шутку, подогреваемая Сашиным легким смехом, но Саша перемещалась в пространстве, а я пока только в мыслях. Хотя и научилась, как Жак Паганель, мысленно путешествовать по карте, но хотела лететь, лететь безостановочно, как Саша, как птица перелетная.

Гораздо позже, в компании студентов-автостопщиков, мне случилось оказаться в Красноводске. Возможно, и ввязалась я в сомнительный вояж только из желания пройти по Сашиным следам. Из Баку мы плыли на пароме через Каспий — никаким он был не синим, а свинцово-серым, как Балтика, и на фоне пустого оранжевого неба черными зубьями торчали нефтяные вышки. Качка была приличная, и, ошалевот приступов морской болезни, я вылезла на палубу и упала на скамью. Холодные волны перехлестывали через меня, вымочив до нитки, но стало легче. Ночью качка прекратилась, вода казалась черной и маслянистой, ветер почти улегся. Но вдруг в момент что-то изменилось — Туркмения обожгла дыханием жарким и сухим. Ветер вернулся, но сделался душным и шершавым, и, когда мы выползли на берег, он уже сек лицо, кидая в глаза пригоршни песка. Утром оказалось, что город подобен горячей сковородке, асфальт плавился, никаких виноградных лоз не было и в помине, негустая растительность почти не давала тени. Очумевшие тетки, торгующие с тележек газировкой, отбывали повинность на каждом углу, вода стоила копейку, мы пили, пили, и она тут же испарялась с наших спин. Туркменские халаты и мохнатые шапки, наверное, представляли собой что-то вроде термоса, но ведь и русские тут ходили, обычные люди в обычной одежде. Они деловито куда-то спешили, вокруг работали какие-то конторы, столовая. И без всяких кондиционеров — как это? Казалось, если оставить на тротуаре коробок спичек, он вспыхнет сам собой.

Понятно, что весь день я думала о Саше. Пытаясь представить ее в этом пекле, вглядывалась в неказистые домики, отмечая те, которые, казалось, были повыше, и вычисляла в уме ее маршруты — короткими перебежками от тени к тени. Вспомнить адрес с конвертов тех давних писем было нереально, и оставалось только жалеть, что я не узнаю тот дом, где, наверное, до сих пор воздух хранит отпечаток Сашиного дыхания. Возможно, дом раскрыл бы мне какую-то тайну о ней, выдал какой-то ключ, но от чего, я и сама не знала.

Ближе к вечеру, когда лучи падали уже не так отвесно, мы вспомнили о своей цели — импровизированной геологической экскурсии — и отправились за городскую черту, довольно, впрочем, условную: за последним двухэтажным строением начинался дикий ландшафт, ничем не намекавший на близкое присутствие человека. Бурые выветрелыескалы, покрытые коркой пустынного загара, округлыми очертаниями напоминали печеные картофелины, не встречалось даже самой высохшей былинки, а дальше шли пески, вольно расстилаясь до самого края света. Низкое солнце омыло ржавым румянцем прокаленную землю, к каждому камешку приставило длинную тень. Я представила здесь северную, фарфорово-голубую Сашу, легкую птицу, распарывающую марево безветренного горизонта, и ее черную тень, ныряющую с одного бархана на другой. Все это ничуть не приблизило меня к ней настоящей, но ведь было же здесь что-то другое, человеческое, совершенно банальное — скажем, какой-нибудь романтический герой, нефтяник или геолог или даже просто начальник склада. Но никакого подходящего образа счастья мне так и не явилось. Ночью мы продолжили маршрут, и дальнейший путь уже не имел к Саше никакого отношения.

Возвращаясь к авантюре с Норильском, я вспоминаю, что там она работала кем-то вроде лифтера — сопровождала клеть с шахтерами в адскую бездну, где они терпеливо копали для ну жд страны никель и медь, а она так же терпеливо обеспечивала их регулярные низвержения по вертикали. Хоть я и стремилась зачем-то пройти по Сашиным следам, но в Норильск так и не попала, зато внимательно прислушивалась к байкам друзей про жуткий индустриальный город, где идут сернокислые дожди и растворяют на девушках капроновые чулки. И все-таки опыт клети и шахты я обрела, правда, в другом месте, на Кавказе, в Тырныаузе. Громадный короб, набитый людьми в касках, шатаясь и скрипя тросами, спустил нас в темноту, потом ржавая вагонетка повлекла в затхлые каменные коридоры, где освещаемые налобными фонариками стены сочились знобящейсыростью. Добывали здесь молибден и вольфрам, но какая, в сущности, разница. Никакого воздуха, никакого горизонта. И что делать птице в темноте и тесноте? Рразвесидеть, нахохлившись, в ожидании момента, когда с клетки снимут душную тряпицу и настежь распахнут дверцу. А может быть, в этом чужом перевернутом небе Саша работала просто ветром? Ветром, который приносит в штреки глоток кислорода? Тогда все эти чумазые и белозубые труженики недр должны были обожать ее с непомерной силой. Однако среди них, видимо, снова не встретился тот, кто требовался, — можно бы, конечно, нафантазировать череду любовных неудач, которые гнали нашу красавицу по свету, как злющийовод корову Ио, но зачем умножать число сущностей сверх необходимости? Возможно, мои родители о чем-то таком ее и спрашивали, но мне тогда было без разницы. Я просто тоже хотела лететь как птица перелетная, пересекая магнитные линии и чувствуя кипение в крови.

Теперькажется — может, все обстояло гораздо проще. Может, никакого кипения у нее и не было. Может, бывшей фэзэушнице, сироте, ничего, кроме общежития, не светило, и она отправилась на заработки. Во всяком случае, вернувшись из Заполярья, Саша приобрела прелестную квартирку с эркером — в Петергофе, на той самой улице, что у парка с фонтанами. Однажды я навестила ее — она так и жила одна, но таинственно шепнула мне по телефону, что завела себе почти семейство. «Кошку? собаку?» — поинтересовалась я, но ответом мне было тихое « тс-с !» Я как бы увидела по телефону этот палец, прижатый к губам, и веселой синевы глаза. «Семейством» оказалась целая коллекция кактусов — круглых, плоских, колючих, пушистых, облепленных экзотическими цветами и детками. Все эти капельные леечки, горшочки, плошки, пинцеты, заполонившие дом, делали Сашу абсолютно счастливой. Сестры относились к новому увлечению неодобрительно: подросшие чада и не склонные к трезвости мужья делали их жизнь не сказатьчтобы простой, а Шурочкино легкомыслие как будто подчеркивало всю доставшуюся им унылую приземленность. Воробьихи — и ласточка. Однако же сам переезд они одобряли: все-таки не у черта на куличках, а поближе к родне. Когда-нибудь сгодилась быи помочь — с чужими внуками, к примеру, посидеть, раз своих не завела. За эти годы Саша изменилась, но не сильно. Воздух вокруг нее все так же мерцал и колыхался. Встроенные в эркер полочки с кактусами заслоняли свет и немного скрадывали пространство, но в ней самой оставалось еще столько ветра и полета, что небольшим затемнением можно было пренебречь. Я обожала ее, мы ходили смотреть фонтаны, брызгались водой, одинаково хохотали как безумные, но в ней все-таки было этого больше — смеха, любви, жизни.