Ирина Василькова - С чужим перевернутым небом

Ничего не помню — когда и где, — только ощущение, будто воздух колыхнулся. Будто влетела в комнату птица, не испугалась, не начала бессмысленно биться, а так и летела, плавно и свободно, отчего стенбудто не стало и пространство вдруг открылось до самого горизонта. А ведь странно, что не помню: комнаты, вещи, платья всегда укладывались в мою фотографическую память спрессованными слоями, как в прабабкин сундук, и всегда можно было их вытащить, расправить и снова оказаться в той реальности, которой давно уже полагалось рассеяться как дым. Но от этой первой встречи не осталось ничего: ни комнаты, ни радостных родительских лиц, встречающих гостью, — только колыхание воздуха, ощущение птицы.

Теперь уже, сопоставив даты, ничего не стоит реконструировать облик квартиры, где мы тогда жили, — крашеные полы, колченогиестулья, черный железный бак в ванной, топившийся дровами. Простоту и суровость быта нарушали только две избыточные вещи. Первой была ваза с внутренностью перламутровой синевы; иногда ее снимали со шкафа и давали посмотреть в горлышко, как в чудесный колодец с чужим перевернутым небом. Однажды я случайно разбила ее и с детским недоумением перебирала осколки, разглядывая изнанку и мучительно пытаясь понять, куда же оно делось, это небо, почему вместо него — только острый жалящий мусор. После утраты нам остался для украшения жизни лишь огромный аспарагус в горшке, и его перистые стебли колыхались от ветра, как хвосты райских птиц. Ветер принесла гостья, я оцепенелосмотрела на нее, троюродную тетку, детским чутьем угадывая существо не вполне обычное. Троюродных теток у меня было много — с некоторыми «младшими сестричками», как ласково называл их отец, я успела познакомиться, но эту видела впервые. Не помню одежды, но, если перевести тогдашнее впечатление на язык понятных вещей, она должна была быть в темно-синем, и воротник под горлышко, как у строгой курсистки.

Звали ее Александрой, и мне показалось до того прекрасным это имя, что душа моя не приняла отцовского ласкового «Шурик», на которое она с радостью отзывалась. Кое-как я смирилась с «тетей Сашей», хотя внутри себя звала просто Сашей, претендуя на некое общее пространство, где мы были бы на равных. Не сразу мне удалось рассмотреть ее — поначалу взгляд как бы огибал фигуру по касательной, мне достаточно было ощущения ветра, только потом уже добавились темно-синие глаза и короткий нос, который я про себя назвала финским: такой же был у моей подруги, финской девочки Марты. Сашу я запомнила высокой, статной, стремительной, и весь ясный облик, уложенные короной черные косы и светящаяся северная белизна кожи позволяли предполагать в ней существо из сказки, фею из книжки.

Продолжив реконструкцию, можно вычислить и мой тогдашний шестилетний вид — в платье-матроске, с толстой косой и растянутыми на коленках чулками. Смотрю на Сашу и стесняюсь — а не стеснялась же других питерских теток, обожавших и баловавших меня по причине временного отсутствия собственных детей, связанного с послевоенным дефицитом женихов. Те были симпатичными, крепенькими, с ямочками на щеках, с чистым деревенским румянцем — целая стайка девушек, рожденных в тверских деревнях, но переселившихся в город. Их фотографии в домашнем альбоме имеются с избытком, начиная со стандартных ленинградских, довоенной поры — беретики, плойчатыепрически, ракурс три четверти, кокетливая белозубость, будто снимал один и тот же фотограф. Были и свадебные, с невестами в оборках и прилизанными женихами; казалось, за рамками кадра кричали «горько» нетерпеливые гостии шампанское лилось рекой. Потом шли снимки семейные, с детишками в белых гольфах и насупленными мужьями. У теток можно было сидеть на коленях и благодарно принимать конфеты, но с Сашей это было невозможно, несмотря на всю ее веселость и ласковость. Странно, но именно ее фотографий не сохранилось, не считая одной ущербной, паспортной, где казенная симметрия лица не имела ничего общего с неуловимым мерцанием всего ее существа.

Теперь мне кажется, что платье она в тот первый приезд носила в талию и с юбкой-клеш , идущей винтом при каждом движении, не столько быстром, сколько легком — присутствовала в ней некоторая степенность, ничуть не мешающая живости. Еще она любила петь, и ее не такой уж сильный голос неожиданно раздвигал пространство, и слушать было — как дышать. Песни все больше украинские, и я не понимала, как она это делает, почему смысл всегда оказывается больше того, что значат слова. Слова-то я знала, меня научила бабушка, но кроме слов в песнях был тот самый безграничный простор, из которого, казалось, Саша и явилась.

В общем, когда мы изучали в школе «есть женщины в русских селеньях», я ни минуты не сомневалась, что это о ней. Мне никогда не приходило в голову спросить о ее профессии — скорее всего, было, как и у сестричек, какое-нибудь ФЗУ за плечами и непонятные занятия типа диспетчера или контролера ОТК. Многие фабрично-заводские девчонки считали это состояние промежуточной стадией, ступенькой к вожделенному статусу жены-домохозяйки. У некоторых получалось, только не у Саши. Помню, как на вопрос насчет «замуж» она ехидно отрезала: «Такой еще не родился». Остальные же сестры довольствовались вполне обычными мужьями, шоферами или хозяйственниками, и, разглядывая на фотографиях заурядные, без всякой тайны лица («едоки картофеля»!), я втайне ликовала, что она не выбрала такого же.

«Ох, Шурик, лягушка-путешественница!» — смеялся отец, когда она через несколько лет, заглянув проездом, весело сообщила, что завербовалась в Красноводск. Что Саша собиралась там делать, кем работать, я не поняла, — кладовщицей? кастеляншей? Или вдохновилась самой возможностью оторваться и улететь? Красноводск — почти край карты, Кара-Бугаз, загадочный Каспий, песчаная Туркмения. Но зачем? Зачем срываться в такую даль? И вообще, в чем смысл подобных вербовок? Понятно, что где-то может не хватать врачей, учителей, или ветеринаров, или там агрономов каких-нибудь. Но почему кладовщиц надо вербовать в Питере? И что, собственно, так тянуло ее — надежда найти мужчину себе под стать? Жажда экзотики? Охота к перемене мест? Чмокнув нас на прощание, она подхватила чемодан и умчалась навстречу неведомой участи. Письма писала честно, весело жаловалась на жару и вездесущий песок, но мне жалобы казались притворными, между строк сквозило совершенно нескрываемое счастье — но отчего? от ощущения найденного угла? Ведь что-то было, было.

Что там сломалось, не знаю, но года через три она опять появилась все с тем же фибровым чемоданом и сообщила, что теперь вербуется в Норильск. На вид осталась все той же, возможно, несколько подсушенной на жаре. На вопросы о личной жизни шутила и отмахивалась. Отвечала, что климат надоел, надо же, наконец, попробовать настоящее Заполярье.