Рут Хоган - Мудрость Салли

Отсюда Мэтти видел свой дом. Он сидел в лесу возле задней части сада, но пришел сюда по тропинке с дороги. В глубине сад был непроходимым, наглухо зарос крапивой и ежевикой. Однажды он предложил его почистить. У них стало бы больше места, и, может, он смог бы завести еще кроликов, но маме эта идея не понравилась. Он вставил в рот сигарету и чиркнул спичкой. Осторожно всосал воздух, пока конец сигареты не засветился, и выдохнул дым, так и не затянувшись. Мэтти пришел сюда курить, потому что отсюда был виден дом. Это как-то подчеркивало его вызывающее поведение по отношению к матери и добавляло преступлению волнительного риска. Он снова втянул воздух, на этот раз пустив себе в легкие немного дыма.

Проблема была в его маме. Он чувствовал вину даже от этих мыслей, но это было правдой. Из-за нее он чувствовал себя другим. Она отличалась от мам его одноклассников. Мэтти стряхнул пепел на мшистую землю и наблюдал, как опускаются вниз и ложатся серые хлопья. Нельзя сказать, что он ее не любил. Конечно, любил, а она любила его. В этом он не сомневался. Но иногда казалось, что она любит его слишком сильно, слишком отчаянно, словно он был ее единственным смыслом жизни. Она по-прежнему каждое утро провожала его в школу, словно боялась никогда больше не увидеть, и каждый день смотрела в окно, дожидаясь его возвращения. Это раздражало и, хотя он никогда никому бы не признался, почему-то немного пугало.

День выдался жаркий и влажный, прохлада и тишина леса успокаивала. Он снова затянулся, сильнее, чем хотел, и его кашель разрезал тишину, спугнув сидевшего неподалеку голубя. Мэтти потушил окурок, неудобно заерзав по грубой коре дерева. Он уже опаздывал, но не мог заставить себя пойти домой. Может, сегодня она не будет его высматривать. За последние несколько недель что-то изменилось. Она изменилась. Стала выглядеть иначе, и Мэтти беспокоило, что иногда она путалась, словно сомневалась в простейших аспектах их домашней рутины. Поздно подавала еду, и он дважды видел, как она кладет в сушилку нестиранное белье. Он постоянно спрашивал, все ли с ней в порядке, и она всегда отвечала, что все нормально. Мэтти посмотрел на часы. Еще пять минут, и надо идти. Он глубоко вздохнул. От сигареты немного подташнивало. А может, от мыслей о возвращении домой.

В лесу темно и холодно, и в тишине гремят ружейные выстрелы. Я в домике, а кролик съежился снаружи. Он прижимается к земле, пытаясь сделаться как можно меньше. Я не могу открыть дверь. Царапаю, скребу, пинаю, кричу. Пальцы разбиты в кровь, ногти сорваны. Дышу быстро и поверхностно, не в силах набрать достаточно воздуха. Последний выстрел – и тишина. Дверь открывается. Охотник попал точно в цель, прострелив затылок. Но передо мной не убитый кролик, а тело маленького мальчика. Габриэля.

А потом я просыпаюсь.

Кошмар всегда повторяется в мельчайших подробностях, но ужаса от этого не убавляется. Светящиеся цифры часов на прикроватном столике говорят мне, что сейчас 3:37 ночи, темноту и покой нарушает лишь храп Хайзума. Я вылезаю из кровати, он мгновенно просыпается и подходит ко мне. Опускаю пальцы на его теплую голову, он печально вздыхает и лижет мою соленую руку. Я насквозь промокла в холодном поту и трясусь в прилипшей к телу пижаме. В противоположном конце коридора открыта дверь в комнату Габриэля, и я вижу силуэт лошадки-качалки в лунном свете. Жаль, что она не качается. Лучше призрак Габриэля, чем вообще без Габриэля. Хайзум плетется за мной по коридору, я опускаюсь на деревянный пол рядом с качалкой. Толкаю ее, закрываю глаза и пытаюсь представить, что на ее спине сидит мой маленький мальчик, использую монотонное поскрипывание, чтобы пробудить в памяти картины прошлого. Не плоские, замороженные изображения с фотографий, но живые, дышащие воспоминания – отрывки из прошлой жизни. Когда умер Габриэль, я собрала, словно драгоценные сокровища, малейшие доказательства его существования. Я нашла наполовину съеденное печенье с кремом под одной из диванных подушек. На нем еще оставались следы зубов Габриэля. Я хранила его, пока оно не покрылось синей плесенью и не рассыпалось у меня в руке. Это бы не продлилось так долго, если бы у меня тогда был Хайзум. Он устроился у моих ног и нетерпеливо двигает внушительной задницей на неудобных досках.

Наконец я оставляю лошадку в покое. Мне холодно и жестко, но я не могу заставить себя двигаться. А потом я слышу ее. Ритмичную, живую, радостную песню группы «Ти-Рекс», которую я ставила Габриэлю еще с тех пор, как он пинался у меня в животе. «Я люблю буги». Я полюбила ее с тех пор, как посмотрела фильм «Билли Эллиот». И Габриэль тоже. С тех пор как он научился стоять, он начинал качаться, трястись и размахивать руками, как только ее слышал. Он тоже любил буги. Я понимаю, что музыка играет лишь у меня в голове, но это ненадолго. Вскоре я уже внизу, и изо всех колонок доносится «Ти-Рекс». Жаль, что я не пускаюсь в пляс прямо в пижаме.

Эдвард был отцом Габриэля. Он посещал со мной занятия для беременных и придерживал мои волосы, когда я сидела над унитазом из-за утреннего токсикоза. Это Эдвард мерил шагами коридор у родовой палаты во время моих схваток, и он стал первым человеком, который взял Габриэля на руки и поприветствовал его в нашем мире. Он менял подгузники, читал сказки, кормил по ночам и говорил мне, что все будет хорошо, когда у меня кружилась голова от недосыпа и я была вся покрыта детской рвотой. Эдвард был отцом Габриэля во всех смыслах, кроме биологического, – мелкая деталь, которая не имела для нас никакого значения.

Эдвард – тот самый брат, о котором я всегда мечтала и которого мне так и не смогли дать родители. Мы очень похожи, и оба испытываем трудности с эмоциями. Например, признать любую собственную слабость нам так же стыдно, как идти на каблуках и грохнуться перед миллионами глаз на вручении «Оскара». Это даже не твердый характер, а, скорее, трупное окоченение. Я видела, как Эдвард безо всякого стеснения рыдал над фильмом «Дети дороги». Достаточно произнести фразу «Папочка, мой папочка» тоном Дженни Эгаттер – и его глаза наполнятся слезами. Но шесть лет назад, когда Руперт, любовь его жизни, с которым он провел пятнадцать лет, ушел от него к мастеру рейки и открыл антикварный книжный магазин в Хэй-он-Уайе, Эдвард был невозмутим, словно принц Чарльз, танцующий румбу. И когда погиб Габриэль, было так же. Люди тонут тихо, и мы с удушливым хладнокровием тщательно сдерживали свое горе. Мы оба словно заключили безмолвный договор, что будем защищать друг друга, не обсуждая наше опустошение. Теперь я думаю, что это могло быть ошибкой, но это взаимное упущение возникло из-за взаимной любви, которая объединяет нас и делает нашу дружбу такой ценной.