Александр Сегень - Похоронный марш

До того, как я пошел в школу, мне не разрешалось встречать Новый год как полагается, в полночь. В девять часов вечера приезжала тетя Тося, мы пили газировку, чокаясь ею о бокалы с вином взрослых, и нас укладывали спать. Утром, проснувшись, я сладостно гадал о том, что лежит мне в подарок под елкой. Хорошо бы губная гармошка, как у Дранейчика, на ней можно научиться играть чижик-пыжика и в-лесу-родилась-елочку. Или пистолет, как у Рашида — нажмешь на курок, хлопает пистон, и барабан передвигается на один шаг. А может быть, коробка с солдатиками, какая валяется возле немецкого картонного домика в снегу. Гордые солдатики в красных мундирах и в мохнатых шапках, эполеты в золоте, выстроились в ряд и шагают по полу — раз, два, три! С грохотом чугунным выкатилась пушка, дым, стрельба и стоны, заряжай! пали!

Все это росло и кишело в моей голове, и не выдерживая натиска алчных фантазий, я бежал к елке и видел под ней две шоколадки — одну мне, а другую Юре. Я жадно разворачивал обертку и набивал полный рот шоколадом, стараясь заесть, засластить, заглотить разбушевавшуюся стихию желаемого.

Когда я пошел в первый класс, мне разрешено было встретить Новый год по-настоящему, но я не досидел до полуночи и в одиннадцать катастрофически заснул. Зато через год, наконец-то, я познал необыкновенную эту радость — ощутить всеми углами своего сердца новизну, подглядеть, как гигантская змея Время сбрасывает с себя заскорузлую старую кожу и предстает перед людьми в нежной розовой оболочке; почувствовать жалость, даже презрение к этому ускользающему пресмыкающемуся — такому, кажется, беззащитному в эти первые минуты нового года.

Юра уже, как обычно, спал, мы сидели вчетвером, я слушал волшебные удары новогодних часов, впервые в жизни слушал поступь полуночи, и сквозь липкий туман обволакивающего меня сна я видел, как моя мать Анфиса, моя бабка Анна Феоктистовна и моя родная тетка Тося обволакиваются придворными одеждами, сверкают драгоценными украшениями, усыпляюще обмахиваются веерами, и в бокалы с их париков сыплется сахарная пудра, отчего шампанское в тех бокалах закипает еще больше. Я не слышал, как меня перенесли в кровать к Юре. Когда я проснулся утром, мне не хотелось бежать к елке и смотреть, что там лежит под ней. В ушах еще медлительно передвигалась нежная бальная музыка, и в сизом мельтешении падающего за окном снега виделось трепыхание париковых буклей. И свою подъелочную шоколадку я отдал потом целиком Юре.

Следующий Новый год мы встречали с Иваном Расплетаевым и потому без тети Тоси. Бабка сразу после встречи ушла спать, мы сидели втроем, хмуро глядя друг на друга, в телевизоре угрюмо веселился новогодний огонек, летали в никуда серпантины, сыпались на плечи принужденно улыбающихся Героев Труда конфетти.

— Ну что, — сказал вдруг Иван Расплетаев, — может, налить ему тоже шампанского? Как, Лень? Хочешь шампанского? Какое звучное слово — шам-панское, а?

Я кивнул головой. Иван плеснул мне в рюмочку, я выпил и почувствовал, как по жилам потекла колючая, неуютная скука. Я зевнул, съел мандаринку, зевнул еще раз и пошел спать. Но мне не спалось. Я лежал рядом с Юрой, чувствовал, как он улыбается во сне, и слушал, как за стеной моя мать и Расплетаев чокаются бокалами и целуются, чокаются и целуются, целуются и чокаются.

А следующая встреча Нового года стала самой яркой в моей жизни — случилось чудо, наш дом посетил дед Мороз. И весь год после его посещения был светлым, зачарованным. Праздник затянулся вплоть до другого декабря.

Сначала раздался глухой стук в дверь — бххх, бххх, бххх. Бабка подпрыгнула на стуле и перекрестилась. У Юры отвисла челюсть и на живот потекла тонкая сосулька слюны. Затишье длилось долю секунды, но целую вечность таинственности. Что это? Явление ли конца света, мрачный ли призрак, черный ли дух, пришедший проверить, что у Юры под кроватью? Первой догадалась бабка. Особенно вздохнув, она бросилась в комнату нашей матери Анфисы:

— Фиска! Беги стречай! Не иначе как твой тюремщик!

И пока Фиска в одной комбинашке, прикрыв грудь и плечи малиновым платком, бежала к двери, повторились вдвое усиленные, еще более таинственные удары — б-пххх, б-пххх, б-пххх! Хрустнул дверной замок, и Фиска едва успела сказать:

— Х-хосподи!

— Не ждете ли гостей с Северного полюса? — прорычал глубокий бас, еще глубже, чем у Дранейчикова отца. Он шел, этот бас, по прихожей, топая и шурша шубой. Юра начал тихо мычать.

— Кто тут у нас хорошие мальчики? — В комнату вползало, мохнатясь седым лесом бороды, бровей и усов, дыша жаром тяжкой шубы и валенок, огромное чудище; дубинообразный посох внушал ужас. Ему тесно было в нашей квартирёнке, этому единственному в жизни воплощенному чуду, потолок лежал на его исполинских плечах, локти упирались в стены, валенки топали так страшно, что казалось, если под ними случайно окажется кровать или комод, то от этой рассохшейся бабкиной мебелишки останутся одни щепочки. Открылся рот, уперся дыханием в воздух, и зазвучало:

— Узнаёте, что ли, меня, пацаны?

Юра тихо мычал, истекая слюной, а я, набираясь смелости, преодолевая тягость заледенелой глотки, вымолвил:

— Ты — дед Мороз!

— Правильно, — сказало чудо, — за это вот вам от меня подарки. Тебе, Алеха. И тебе, Юрий.

Я цепко ухватился за протянутую мне коробку, а Юра выронил всунутую в его вялую руку пачку, и по полу покатились белые пластмассовые кусочки. Я чувствовал, как тяжело замерла в моей руке моя коробка и как легко катятся по полу белые Юрины пластмасски. Увидев белое, Юра бросился их подбирать и засовывать в карманы.

— Эх, криволапый мой, — хрипло рассмеялась моя мать Анфиса, стоя за спиной деда Мороза, все еще в комбинашке и в малиновом платке, наброшенном на плечи и грудь. Из-под кружев комбинашки вырисовывались ее худые коленки с несмываемыми синяками, про которые она всегда говорила: асфальтная болезнь.

Дед Мороз улыбается мне и Юре.

Дед Мороз все еще стоит и не уходит, по лицу его катится восковыми каплями пот.

Дед Мороз поворачивается и идет по коридору, его широченная спина движется к двери.

Дед Мороз уходит.

На лестничной площадке — я видел — моя бабка порылась в кошельке и потом протянула деду Морозу потный трешник, и — я видел — дед Мороз отстранил трешник от себя, как делал это Дранейчиков отец, когда приносил елку. «Может, выпьешь стопарик», — спросила бабка. «Боже меня упаси», — ответил дед Мороз. На лестничную площадку шел с улицы мутный голубой свет, и дед Мороз шагнул в него всем валенком, и пошел в него, и ушел навсегда.

В моей коробке оказались солдатики, на них не было ни эполет в золоте, ни мохнатых шапок, и они не шагали сами по полу — раз, два, три; но зато они были настоящие, твердые, тяжелые, целых двадцать штук. Юрины пластмасски оказались белыми кирпичиками, которые можно было скреплять, и получался домик. Я несколько раз собирал его для Юры, но сам он не мог — у него получались какие-то замысловатые, дикие по своей форме фигуры, в действительности ничему не соответствовавшие, похожие больше на причуды стиральной пены, чем на что-то конкретное. Когда мать затевала стирку, Юра всегда был тут как тут, и она вешала ему на нос и на щеки пышные пенные ошметки, что ввергало его в безумный восторг. Он бегал по квартире, мыча, как ужаленный слепнем бык, пена летела по комнате, как пена с бычачьих губ, под Юрины копыта непременно попадала сложенная из белых кирпичиков фантастическая фигура, и кирпичики разлетались по полу, клокоча своей пластмассовой пеной.