Александр Сегень - Похоронный марш

— Ну, ты уж, наверное, потягиваешь.

Я уже потягивал, но еще очень мало, поэтому захмелел от Павликова полстаканчика, вдобавок это было крепленое вино. Веселый Павлик допил бутылку, развеселился еще больше и стал без умолку болтать. Он говорил о многих вещах сразу. Вспоминал свое детство, сказал, что родился в городе Торчке, рассказал о какой-то бешеной старухе, которая укусила его на прошлой неделе, поделился своими суждениями на международные темы, сказал, что войны не будет, а если держать собаку, то лучше всего спаниеля, потому что он милашка и с ним можно на уток.

— А на девочек ты еще не охотишься? — поинтересовался Веселый Павлик попутно, невзирая на мой малый рост.

— Роджер! Роджер! Крра-крра-крраси-и-и-и… — проскрипел из-под потолка попугай.

— Вот Роджер, — Павлик указал на попугая. — Допустим, он птица…

Но многозначительное вступление, допускающее причастность Роджера к классу птиц, не имело продолжения, потому что Павлик вдруг вспомнил о работе, мы мигом очутились на улице, и, убегая, Веселый Павлик велел заходить к нему в любое время.

И я стал заходить к нему в любое время. Чаще всего вечером, после исполнения им арии возвращения с работы. Иногда я приходил к нему в магазин, и он давал мне подержать его бойцовский топор. По выходным, если я не уезжал за город с Дранейчиковым отцом на рыбалку, я целый день бывал у Павлика. Мы ходили с ним гулять по Москве, он показывал мне разные монастыри и музеи и всякий раз наговаривал такую прорву всякой всячины, что трудно было разобраться, где реальная информация, а где Павликовы веселые фантазии. Часто мы ходили с ним в зоологический музей на улицу Герцена, и Павлик любил подолгу постоять возле скелета мамонта, который даже не в самом музее, а в прихожей, у лестницы, еще до проверки билетов. Однажды он простоял перед скелетом мамонта целый час. Я обошел весь музей и выглянул со второго этажа вниз. Веселый Павлик стоял напротив обнаженного мамонтовьего костяка, скрестив руки на груди и глядя прямо в глазницы ископаемому исполину. Я снова обошел весь музей, потом еще раз. Я изучил досконально всех птиц и нашел среди них чучело попугая, как две капли воды похожего на Роджера. Название породы было очень веселое — нестор-кака, а внешность, несмотря на породу, такая же мрачная, как у Роджера. Всякий раз, обойдя весь музей от чучела гориллы до мозга лебедя, я снова выглядывал и смотрел вниз. Веселый Павлик все стоял перед мамонтом, словно обдумывая, как забодать соперника. Когда мне уже до тошноты надоело гулять среди чучел и табличек с названиями, я спустился вниз и сказал Павлику, что хочу домой. Тогда он вытянул в сторону мамонта руку и громогласно объявил:

— Я покорён!

И тогда мы оба — я и Веселый Павлик — увидели, как великолепное чудовище воздвиглось на задние ноги, вознесло ввысь тяжелые полумесяцы бивней и вострубило о победе по всему заповедному лесу своей памяти. В чащах заворочались динозавры, в небесах засвистели, разрезая воздух, острые крылья летающих ящеров, в ветвях закопошились археоптериксы, гигантские несторы-каки и крупнокалиберные колибри. Саблезубые тигры набросились на нас со всех сторон, я смело выхватывал из костра горящие головни и бросал их в тигров, а Веселый Павлик размахивал мощным дубьем. Он уложил на месте двух крупных хищников, а я подпалил шерсть одному, и мы бы отразили внезапное нападение, но… на нас стали обращать внимание, и пришлось поспешно покинуть зоологический музей.

Когда мы пришли домой к Павлику, я сказал попугаю:

— Ты — нестор-кака. Знаешь об этом?

Он в ответ встревожился, взмахнул крыльями и сердито сказал:

— Роджер! Роджер! Кро-кро-кро-о-о-о-шеч-к!

Однажды я спросил Веселого Павлика, почему бы нам не сходить в зоопарк и не посмотреть на живых слонов и тигров. Он посмотрел на меня страшным глазом мясника и сказал, что ему отвратительна даже сама мысль о том, что он будет спокойно созерцать, как ни в чем не повинное зверье подвергается самой страшной пытке — неволе.

— Ух, я тогда прямо не знаю, что могу сотворить! — прорычал Веселый Павлик, сжав топорные кулачищи и скрипнув крепкими зубами питекантропа. — К тому же, старик, должен тебе сказать, что живой зверь — это уникальное произведение искусства, и его надо видеть в отдельности от всех остальных. Скажем, сегодня мы покупаем с тобой билет и идем в Уссурийскую тайгу смотреть на уссурийского тигра, как мы пошли бы, скажем, на Джоконду или на редкий кинофильм. А завтра покупаем билет и едем в Танзанию…

Он увлекся, и отвратительная мысль о посещении зоопарка постепенно отсохла от него. Побродив по разным климатическим зонам земного шара и насладившись зрелищем разнообразных зверей и птиц, он взял гитару и, ловко перебирая струны неловкими на вид пальцами, громко запел:

Он был очень музыкальный, сам сочинял романсы на стихи Тютчева, Блока, Полонского. Кроме гитары у него было банджо, правда, лишь с одной струной, которой он время от времени делал так: п-эммммм, отличный барабан, который Веселый Павлик называл тулумбасом, более или менее исправный аккордеон и губная гармошка, гораздо лучше, чем у Дранейчика, но не действующая. Когда, потратив полчаса, терпеливо дуя в молчаливый вакуум этой гармошки и не исторгнув из нее ни единого звука, я спросил Веселого Павлика, почему гармошка не играет, он ответил:

— Она умолкла.

В другой раз я спросил его, правда ли, что он в детстве играл на стройке и ему на голову свалился кирпич.

— Кирпич? — задумался он, подтянул к носу губы, повращал глазами и решительно ответил: — Нет, это маловероятно.

Лето кончилось, пошли падать листья, посыпался дождь, повеяло грустью. Надо было идти в школу, в пятый класс. Вечером я заглядывал к Веселому Павлику, и мы уже никуда не ходили — он не хотел. Он затосковал. Сидел часами возле окна и вздыхал.

— Ты что, Павлик? — спрашивал я его.

— Так, ничего, — отвечал он. — Скучаю. Депрессия. У меня же МДП. Маниакально-депрессивный психоз. Так говорят врачи. Осенью особенно положено скучать и печалиться.

Или брал гитару и, перебирая, как четки, струны, без слов гудел одну и ту же мелодию — я до сих пор не знаю, какую.

— Верочка, красавица, — сказал он в октябре, глядя в окно. Я отложил журнал и подошел к окну. Во дворе гуляла мама Сашки Кардашова, тетя Вера. — Красивая женщина, — хорошо, по-доброму, по-настоящему сказал Павлик. — Будь я такой же, как все, нормальный, я б женился на ней. Я ведь ее только на год, кажется, моложе.