Александр Сегень - Похоронный марш

— Поздно уже, — весело сказал я, встал и пошел прочь, решив, что с этого дня окончательно и бесповоротно брошу курить.

В декабре потекли слухи, что Лена совсем что-то не такая, всего пугается, в подъезд войти боится, говорит — грязно. На Лизу плеснула кипятком — померещилось, будто та ей на спину чем-то масляным капает. За неделю до Нового года Лены не стало. Она залезла каким-то образом на крышу шестнадцатиэтажного кооперативного дома на Образцовой улице, сняла с себя пальто, шапку, шарф и, оставшись в легком летнем платье, ходила по краю крыши на глазах у большой толпы народа, выходящего после сеанса из кинотеатра «Колхозница». Вокруг нее кружили птицы, она протягивала к ним руки и что-то кричала. Наконец на крыше появились какие-то спасатели, но, увидев их, Лена испугалась, побежала и, поскользнувшись, слетела вниз. Говорят, кто-то бросился даже ее ловить. Утверждали, что почему-то никаких ушибов на ней не обнаружилось. В тот день был сильный мороз, и боюсь, что пока она лежала на асфальте в одном легком платьице, она успела примерзнуть к земле своим ласковым телом.

Похоронами Лены в основном занималась уборщица Лиза и сотрудники РСУ. В гробу она лежала совеем тихая, и ее сиреневые глаза были наглухо закрыты. Я пришел, чтобы посмотреть на нее в последний раз и забрать попугая.

— Забери. Забери, — сказала мне уборщица Лиза. — Я и то сама хотела предложить кому-нибудь, да думала, кто ж его возьмет, страшенного такого. Думала, пусть тогда хоть на Птичий рынок, да хоть за пятерку, а то и даром.

Роджер посмотрел на меня как-то весело, как на своего собрата. Один раз взглянув, я старался больше не видеть гроба и Лены в нем. Клетка с попугаем была чистая, будто новая. Видимо, Лена мыла ее каждый день, даже перед тем, как устроить представление на крыше.

В день похорон вдруг объявился какой-то троюродный брат Лены, заказал музыку, и когда я сидел в школе на втором уроке, я слышал где-то далеко звуки похоронного марша, но подумал, что это только мерещится — мне и в голову не приходила мысль, что кто-нибудь закажет Лене музыку. Когда я вернулся из школы, бабка рассказала мне, что гроб несли сотрудники Лены из РСУ и татарин Айвар, работающий в нашем ЖЭКе слесарем-сантехником. Когда заиграла музыка, все заплакали. Поговаривали, будто у Лены был какой-то женатый с двумя детьми, был да сплыл, вот она и — того.

— Вот оно как в тихом омуте-то, — подвела итог моя бабка. — В тихом омуте черти водятся, недаром говорят.

В следующем году я окончил школу, а еще через год меня взяли в армию, на советско-норвежскую границу. В нашей роте был один парень из Джанкоя. Оказалось, что такой город действительно есть, но только не в Китае, а в Крыму. Самый обыкновенный город. Кто побывал в нем, говорили, что так себе городишко, а тот парень, из Джанкоя, завидовал мне, что я живу в столице нашей Родины, городе-герое Москве — так он говорил всегда, когда начинал вслух завидовать.

Я служил на самой северной границе СССР, и в двадцати пяти километрах от нас было море. По ночам мне снилось, как оно бьется о скалы, и я понимал, что это не просто море, а немолчно шумящая пучина, как сказал Гомер. Оно было совсем рядом, просто рукой подать, но мы так ни разу и не побывали на нем, все только собирались с друзьями по роте.

Ребята много говорили о женщинах, рассказывали массу маловероятной похабщины, от которой я чувствовал, как что-то у меня в горле горит и движется. Они хотели, чтобы и я побаловал их какой-нибудь расхожей любовью, приукрашенной натуралистическими описаниями. Я говорил, что у меня никого не было и нечего вспоминать.

— Хотя б сочинил, раз не было, — говорили мне.

— Не хочется, — отвечал я.

— Чудной ты, — говорили мне. — Чудак, одно слово.

— Да кто же теперь не чудной? Вон он не чудной, что ли? — говорил я, показывая на крошечного азербайджанца Валеха, особенно любившего слушать амурные россказни, а на ночь клавшего, под подушку семь фотографий семи своих невест.

В армии мне как-то по-особенному стало спокойно на душе. Я знал, что все плохое в моей жизни позади и что где-где, а вот здесь, на далеком Севере, я безопасно далек от призрака пьяного дьявола. Находясь в дозоре, я вслушивался в тишину и слышал, как в двадцати пяти километрах отсюда бьется о скалы Гомер, слышал, как молчит мое детство. Я волновался только за Роджера, все-таки моя бабка с большим приветом и что хочет может сделать с бедным нестором-какой.

Однажды с той стороны, где было море, прилетел удивительный сиреневый голубь. Одно крыло у него было черное, будто испачканное, и он косился на него одним глазом, не понимая, действительно ли оно черное. Какое-то время он сидел на перилах дозорной вышки, потом стал кружиться надо мной, будто вычерчивая в небе своим полетом вереницу каких-то символов, будто витийствуя в небе. Когда он улетел, мне долго было не по себе, и я с ужасом прислушивался к тому, как шумит ветер. С ужасом и с тяжким раздумьем.

Море все-таки напоминало о себе. Мечтательным запахом, грохотом грома, бьющегося о скалы туч. Чуть-чуть солоноватым, как слезы, дождем. Я знал, что вместе со сроком окончания службы подходит к концу и мое детство. Последним его всплеском было то утро 1 января 1981 года, когда я обнаружил положенную к изголовью моей постели шоколадку. Такие же шоколадки лежали у всех солдат, и некоторые уже шуршали разворачиваемой оберткой.

В день моего возвращения из армии светило новое майское солнце, в моем окне стояла клетка с попугаем, и Роджер чистил перышки. По двору носился восьмилетний Равилька, сын Айвара и Розы. Держа в руках уже бесполезные костыли, он бежал по ставшему неузнаваемым двору, рьяно хохотал от счастья, и, видимо, ему казалось, что он летит.

Неподалеку гуляла трехлетняя его сестренка Жанка, родившаяся через два дня после того, как убилась Лена. Она швырялась в голубей песком из песочницы, по воздуху неслось душное песочное облако, и моя бабка, упорно не замечая меня, кричала Жанке:

— Жанка! Ты что хулиганничаешь-то, нехристь ты паршивая! Вот я сейчас тебя милиционеру отдам. Милиционе-ер!

Жанка озорно оглядывалась по сторонам, убеждалась, что никакого милиционера нет, и, продолжая хулиганничать, дерзко отвечала моей бабке:

— А я не боюсь! А я не боюсь!

И, искривившись еще озорнее да скорчив жуткую рожу:

— А я не боюсь твоего милицанера!

В третьем подъезде на втором этаже жили Лютовы и Хабибулины. Двери их квартир располагались друг против друга, обе семьи поселились в нашем доме в один год, и сыновья их были ровесниками — у Лютовых Сашка, а у Хабибулиных Рашид. Они были на три года старше меня, а старше их в нашей компании только Мишка Тузов. Рашид был веселый, подвижный, хоть и толстый, черные, как у черта, глаза горели неостывающим озорством. Его всегда стригли под полубокс, и тогда на тесно утыканной пеньками волос голове проявлялся розовый шрам, такая светлая просека, про которую Рашид говорил: