Александр Сегень - Похоронный марш

Спустя год после того, как Костя Человек сделал предложение тете Вере Кардашовой, снова пришла весна. Стонали от натуги набухнувшие почки, собаки наглядно снюхивались, и Костя Человек вспомнил, сколько неоплаченных ухаживаний он потратил год назад. Восьмого марта он принес тете Вере Кардашовой в подарок еще одного медвежонка. Этот был в два раза больше предыдущего, грубее и толще, но на мордашке нового стекленыша было в отличие от его предшественника нечто очень живое, очень похожее не то на Костю Человека, не то на его мать Тузиху. В лапке у него на сей раз вместо тюльпана была белая тортовая коробка, аккуратно перетянутая голубой стеклянной лентой. Вручая подарок тете Вере, Человек сказал так:

— Дорогая Вера. Я намеренно, как ты должна была заметить, не напоминал тебе о себе целый год. Позволь же мне вторично просить тебя стать моей супругой. Обещаю тебе, что ты не будешь знать, со мной горюшка. Сама знаешь, я ведь человек хороший и простой.

Тетя Вера Кардашова на сей раз уже даже с некоторой обидой в голосе отказала и не хотела брать подарка. Тогда Человек сказал, что разобьет медвежонка молотком, и она, испугавшись его трагического выражения, передумала и приняла произведение нашего дворового стеклодува.

— Может, ты подумаешь еще и пересмотришь свой отказ? — спросил тогда наливающийся лиловостью Костя Человек.

— Нет, — решительно сказала тетя Вера Кардашова. — Извини, Кость.

— И очень зря, — сказал он. — Может быть, еще пожалеешь.

Все ждали, что за предложением снова последует поток ухаживаний, но Человек почему-то медлил и лишь как-то раз, взяв тетю Веру под ручку, прожужжал ей в ухо:

— Зря ты, Вера, мной разбрасываешься. Жалеть будешь.

А потом вдруг все стали замечать, как он целыми днями крутится вокруг матери Володьки Васнецова. На глазах у отвергнувшей его Веры он подарил своей новой фаворитке сразу трех медвежат. Косолапые росли, как грибы, каждый следующий был больше предыдущего. Содержимое лапки тоже постоянно менялось — бокал вина, букет цветов, толстая книга с надписью «Кулинария» на обложке. Васнецова была вдовой, Человек стал захаживать к ней и засиживался долго, а потом нахваливал так, чтобы непременно слышала тетя Вера Кардашова:

— Надежда — хорошая хозяйка. Жалко мне ее. Одна жизнь кукует. Муж у нее настоящий был человек, да умер рано.

Кто-то при встрече спросил у Васнецовой, не делал ли ей Костя предложение.

— Делал, — ответила она. — Уже два раза делал.

— Ну?! А ты что?

— Да на кой черт он мне сдался.

Спустя несколько недель ее снова спросили, не звал ли ее еще раз замуж Костя Человек.

— Вчера вот только. Всерьез. Третий раз. С цветами.

— Отказала?

— Отказала.

— А он что?

— Сказал: «Ну что ж, бог любит троицу».

После неудачи с Васнецовой Костя Человек просто пошел по рукам. На следующий год он преподнес подарок к Восьмому марта Лиде Лукичевой. И снова медведика, как переходящий вымпел. Но сразу как-то после этого перестал вообще обращать на нее внимание, будто ожегшись, будто вспомнив, что у нее все-таки двое парней-то, и старший очень озорной. Тогда у Человека появилась какая-то побочная. Откуда он ее зазвал, так и осталось тайной. Когда его спрашивали, он делал такое лицо, что становилось ясно — врет, и говорил:

— Эта женщина что надо. Можно сказать, кандидат наук.

Кандидата наук прозвали Пивнушей, потому что как только она приходила к Человеку, то сразу бежала за пивом и приносила две пятилитровые банки в авоськах. Пенясь в стеклянных, авоськами зачешу́енных банках, пиво было похоже на плещущиеся ананасы, и вид его вызывал жгучую жажду. Человек и Пивнуша садились у окна и молча поглощали пиво, и если встать под окном, то можно было услышать, как они сопят и как ходики на кухне идут и идут, унося насаженные на шпажки стрелок куски времени, времени нашего скудного детства. И вдруг кап-кап-кап — что это? просочившиеся прямо на темя секунды? Как бы не так — это коварная Пивнуша капает из кружки на голову пивом.

— Ах вы бесстыдники, шалопуты! Я вам покажу, как мочиться под чужими окнами! Идите под свои и мочитеся!

Осенью она ушла от него, и было так же непонятно, почему и куда ушла, как то, откуда и зачем приходила. Костю Человека совсем запрезирали и забыли. Временами, как рыжий призрак, он возникал перед глазами, пьяный ли, трезвый ли, дарил кому-нибудь какую-нибудь стекляшку и исчезал. Нам от него доставались шарики, молочно-мутные или оранжевые, тоже мутные. Глядя через них на мир, приходилось сожалеть, что глаз сам по себе не может менять окраску, чтобы через него можно было видеть все вокруг то синим, то пятнистым, то розовым, а отрывая глаз от шарика, мы понимали, как хорош мир, как он естественно прозрачен и как незамутнен.

Зимой умер отец Игоря Панкова, и все ребята помоложе, такие как я, откровенно радовались, что никто теперь не будет издеваться над Джильдой и бить ее толстый неуклюжий зад острым носком ботинка. Ребята постарше радости не проявляли, но тоже радовались. В феврале Игоря забрали в армию, и тетя Нина Панкова осталась с Джильдой вдвоем. Не защищенная ничем от Кости Человека, она выходила вечером погулять с собакой, Джильда с жалобным непониманием поглядывала на хозяйку, до сих пор находясь в мучительном неведении, почему ее вот уже так давно никто не бьет по пеньку хвоста, не выкручивает ей уши, не плюет ей в глаза, говоря при этом: «Слюнявая морда!» Толстозадая, кривоногая псина и рыхлая, флегматичная хозяйка бродили по свежестям первой легкой весны в их жизни, а в это время из своего окна, из шевелящегося марева доминошного мата, из-за деревьев, из-за рафиков и уазиков на эту очумевшую от свободы парочку уже направлен был опытный взгляд двух человечьих глаз. И наконец, после долгого пути по следу — прыжок:

— Тебе, Нина, пора бы печаль свою забыть. Надо уж и о себе подумать. Человек ты еще молодой. Красавица. Надо личное счастье устраивать.

Нине Панковой он подарил волка из «Ну, погоди!», удивительно похожего своей харей на старого Дранея, отца Дранейчикова отца. В кулаке волк Драней держал за уши зайца, а заяц держал в лапке морковку, и на майке у него было написано: «Ну, волк, погоди!» Целая скульптурная композиция. Вот только центр тяжести у нее был смещен на зайца, чрезмерно жирного, и скульптура падала вперед. Чтобы стоять, ей требовалось опираться на что-нибудь волчьей спиной. Сделав такой барски щедрый дар, Человек вскоре полез напрямик:

— Ты мне, Нина, нравишься. Шла б за меня замуж. Как ты на это смотришь?

Тетя Нина Панкова покраснела, но ответила стойко:

— Погоди, Костя. Дай хоть мне от одного дуралея очухаться.

— Я, конечно, могу и погодить, но так ведь и жизнь пройдет. Сегодня погодишь одно, завтра другое, а послезавтра уж и не за кого будет годить-то тебе.