Юрий Кувалдин - День писателя

Когда она вернулась домой, мать спросила взволнованно:

— Ну, как?

— Нормально.

— А все же?

— Ниже пятерки не поставят! — уверенно сказала Юлия.

Мать села за стол, подперла голову кулачком.

— Нет, ты скажи, Юлька, помог он тебе или нет? — настаивала мать.

— Помог, помог! Отстань.

— Не груби! — мать пристукнула ладонью по столу.

— Все тебе, мам, расскажи! Я расскажу, ты кому-нибудь расскажешь, и все пойдет прахом, — сказала Юлия, зажигая конфорку под чайником.

— Ну, а сейчас где были? — спросила мать, улыбаясь.

— В кино. Мам, такой зэканский фильм зырили!

— Что еще за зырили! Ты мне, Юлька, брось эти словечки!

Юлия смутилась. Ей самой были теперь неприятны подобные слова, но в разговоре со своими они как-то незаметно сами вылетали изо рта.

— Ладно. Смотрели отличный фильм. «Андрей Рублев» называется…

— Это про богомаза, что ли? — неуверенно спросила мать.

— Про него.

— Ну, а после кино что делали? Не приставал он к тебе?

— Ну, мам, ты прямо, я не знаю! — вспыхнула Юлия. — Не приставал. Я сама к нему приставала! Вот тебе!

— Ну уж и спросить что ли совсем нельзя, — усмехнулась мать и, встав, подошла к плите, чтобы приготовить дочери горячий ужин.

Мать осталась довольна тем, как Юлия выполняла ее наставления. Ей все время хотелось поставить дочь на рельсы и подтолкнуть, и вроде бы дочь вставала на эти рельсы.

На другой день Юлия сразу же сказала Вадиму Станиславовичу:

— А я влюбилась в тебя с первого раза, как только увидела.

Он сделал вид, что пропустил ее слова мимо ушей, как обыкновенную любезность. Но на самом деле что-то радостно дрогнуло у него в груди от этих слов. В его взгляде светилась нежность и доброта. Юлия взяла его руку. Их щеки соприкоснулись, губы встретились.

— Хочешь посмотреть, как я живу? — спросила она.

— Хочу, — тут же согласился он.

Они вышли из троллейбуса у ее дома-башни. Из какого-то окна слышалось радио, диктор объявила: «Два романса Демона прозвучат в исполнении Федора Шаляпина». Они вошли в подъезд. В лифте он поцеловал ее.

— А вот моя комната, — сказала она, открыв дверь в маленькую комнату.

Вадим Станиславович обнял Юлию за талию и как бы тихонько подтолкнул ее в комнату. Юлия повернулась к нему лицом, он взглянул в ее огромные глаза с расширившимися зрачками, и достаточно было с его стороны одного движения, как она села на кровать, а он принялся страстно целовать ее колени. Потом его рука пошла вверх.

— Не надо, — сказала Юлия и впилась в его рот своими губами.

Ее короткое сопротивление доставило ему радость. Юлия забыла о наставлениях матери, обо всем на свете, она видела голубые, изменившиеся глаза и уходила все дальше в глубь непостижимо прекрасных ощущений. Была минута в их близости, когда она, как ребенок, забыв, кажется, и саму себя, вскрикнула:

— Мамочка!

Это произошло почти в ту же секунду, когда его плоть оторвалась от ее плоти, и когда ее вдруг охватило чувство пронзительной любви к нему.

Юлия приподнялась, облокотясь на подушку, и сказала:

— Я люблю тебя!

— Я тебя тоже, — тяжело дыша, отозвался он, ложась рядом.

Юлия опустила голову на подушку.

Несколько минут прошло в молчании. Вдруг Юлия сказала:

— Ты помнишь тот разговор у реки? Так вот, я тогда боялась быть с тобой откровенной. Но я так понимаю тебя. У меня были те же чувства. Ты представить себе не можешь, как мне хотелось этого… ну, того, что ты сейчас со мной сделал. И это было со мной, знаешь, с каких лет?

— С каких? — спросил он шепотом.

— С двенадцати! — выпалила она.

Вадим Станиславович даже присвистнул.

— Да. В двенадцать лет у меня начались месячные… Я представить себе не могла, что уже в эти двенадцать лет могу рожать детей! И с каждым месяцем страсть во мне все усиливалась. Я ложилась и просыпалась с чувствами похотливой кошки. Меня распирали чувства, но я знала, что это нехорошо, что нельзя так думать. И мать мне постоянно долбила, что нужно беречь себя… Так зачем же я так скроена, что я хочу, а мне по каким-то там высшим причинам нельзя?! Почему? В мыслях я была смелой и даже, знаешь, — она повернула голову к нему и прошептала, — мне снился половой акт, в котором я принимала самое активное участие. Мне часто снюсь я сама… Я как бы со стороны сама на себя смотрю… И кто это определил, что только в восемнадцать лет можно выходить замуж! Я же уже пять лет, как созревшая… Я хочу любить тебя, милый!

Вадим Станиславович приподнялся над нею и было видно, что он любуется ее загорелым телом с белыми полосками на острой груди и на бедрах.

Юлия широко раскинула руки на постели и смотрела в его глаза. Ее тело взмокло от страсти и от шеи к ложбинке между двумя утесами грудей бежал ручеек.

— Иди ко мне, — шепнула Юлия, и он припал к ней, и она от прикосновения вздрогнула и проскулила тонко-тонко.

Все вокруг для Юлии исчезло, превратившись в сплошную нежность.

Когда Вадим Станиславович хотел встать, она сказала:

— Не спеши, милый. Полежи еще…

И он лег, глубоко дыша, прикрыл глаза и не заметно для себя заснул. Юлия некоторое время слушала его ровное дыхание, затем прижалась щекой к его плечу и тоже уснула.

Проснулась она внезапно, ей показалось, что ее позвала мать. Юлия привстала и оглянулась на дверь комнаты. На пороге стояла мать, бледная, с округленными глазами, с открытым ртом, с прижатыми к щекам ладонями.

Юлия приложила палец к губам и прошептала:

— Тихо, мам! Пусть он поспит, бедненький!

Руки матери, как ватные, опустились.

— Вот это миленько! — прошептала мать.

Вадим Станиславович открыл глаза, приподнялся и увидел мать Юлии. Тут же он догадался натянуть одеяло на голые тела: Юлии и свое.

— Здравствуйте! — достаточно бодро проговорил он, перебарывая в себе ужас неожиданного визита и собственный страх.

— Здрасьте-здрасьте, — с долей ехидства проговорила мать и, покачав головой, пошла на кухню.

— Господи, откуда она свалилась! — с дрожью в голосе прошептала Юлия и вскочила с постели.

Странные чувства овладели Вадимом Станиславовичем: первоначальный страх схлынул и появилось что-то вроде трепетной радости, какая бывала в детстве от неожиданного подарка.

Одевшись, вышли на кухню, где мать хлопотала у плиты. Мать посмотрела на Вадима Станиславовича и проговорила не своим, а каким-то странным, сорванным голосом:

— Знать, мне на роду написано ничего не понимать. У меня в глазах темно, — и, обратившись к дочери, добавила: — Юлька, что ты со мной делаешь?!

Мать взяла тарелку, и видно было, что у нее дрожат руки. И вдруг она зарыдала от горя и стыда.

Вадим Станиславович чувствовал необходимость сказать что-нибудь этой женщине, но не находил таких слов, которые бы успокоили ее.