Юрий Кувалдин - День писателя

— Волович звонил, — сказал Парийский, закуривая. — Оказывается, сейчас Инна на экране телевизора… Последние известия на Москву вешает…

Чтобы отвлечься от горестных чувств, Клоун воскликнул:

— Надо посмотреть! Есть у кого-нибудь тут телевизор?

— Да ну ее к черту, смотреть еще на нее! — беззлобно воскликнул Парийский, затем, после паузы, добавил: — Вон, у Лучкина есть…

Пошли к Лучкину, соседу, который смотрел футбол по первой программе. Нехотя он переключил телевизор на московский канал, и все увидели дикторшу, Инну. Клоуну показалось, что она смотрит на него своими большими серыми глазами. Какая Инна красивая! У нее высокий чистый лоб. Только изредка на нем появляется морщинка, это значит, знал Клоун, что Инна волнуется.

Инна читала текст: «…участники совещания единодушно одобрили положения и выводы речи Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева. На совещании выступил член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь МГК КПСС В. В. Гришин…»

— Хорош! — сказал Парийский, и Лучкин моментально вернул на экран футбол. — Вот и вся премьера! — усмехнулся Парийский и, выходя из квартиры соседа, добавил с долей издевки: — Митя Кулдаров попал под лошадь и сделался известным — о нем пропечатали в газетах!

Выпили.

— А как Поляков? — спросил Клоун, занюхивая черствым черным хлебом.

Парийский поправил очки указательным пальцем и как-то машинально сказал:

— В тюрьме.

Клоун побледнел и взволнованно, чувствуя себя несчастным, встал и начал ходить из кухни в комнату. В пишущей машинке «Эрика» был зажат лист, на котором Клоун мельком заметил: «Алик: Я еду строить новый город. Пока все неизвестно, но я знаю, что там нужны мои знания и мои руки.

Он поднимает рюкзак и надевает его на плечи».

— Развесели, Витек, спой! — вдруг попросил Парийский.

— А как это случилось с Поляковым? — с дрожью в голосе спросил Клоун.

— Как-как?! — воскликнул Парийский. — Мерзопакостно. Расстегнул ширинку в троллейбусе и бегал за какой-то девицей. В полночном троллейбусе, вскочив в него на ходу, — добавил с усмешкой Парийский.

Клоун протяжно вздохнул, закрыл глаза на мгновение и почувствовал, как похолодели руки.

— Значит, Поляков в нашей пьесе куда-нибудь поднимать целинные земли поедет?

Парийский захохотал, откидываясь на спинку стула. Когда он кончил хохотать, на глазах у него были слезы.

— Ведь Алик едет строить города, — продолжил Клоун и вскричал: — Никогда не думал, что ты на лажу пойдешь!

— Это Волович просил, — равнодушно ответил Парийский. — Ты же знаешь, что он набрал новую студию?

— Нет.

— Да это и неважно, как чувствовал я себя, когда писал про Алика. Там надо что-нибудь пожизненнее, но только не смерть! Это противоречит всей христианской этике. Мы же бессмертны!

Клоун промолчал. Подошел к темному окну и вдруг спросил:

— У этого соседа, Лучкина, топор есть?

Через некоторое время Клоун с соседским топором пошел во двор. Парийский сидел за столом, смотрел остекленелым взглядом в одну точку, о чем-то думал и слушал, как вдали стучат топором по дереву.

Парийскому припомнилось, как по этой кухне начинала ходить его дочка, как звонко звала его, когда научилась говорить… И вдруг Парийский начал сознавать, что вот эти стуки топора и есть тот самый конец всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого незаметно для него самого проходило через всю его жизнь. И Парийский понял, что прошлое кончилось, а будущее не началось и не сможет начаться, потому что его срубают топором…

Послышались шаги. Клоун вернулся без звонка, потому что дверь была не заперта.

— Что приуныл, Юраша! — весело воскликнул он. — Поднимем бокалы, содвинем их разом!

Парийский улыбнулся.

— Хороший ты парень, — сказал он. — С тобой не соскучишься. Что ж, подымем стаканы, чтоб кончился разум… Наше воображение настолько раздвигает для нас пределы настоящего времени и настолько уменьшает вечность, что из вечности мы делаем ничто, а из пустяков вечность, — продолжил он. — Воображение вследствие фантастической оценки до такой степени преувеличивает малые предметы, что целиком наполняет ими нашу душу. А великие предметы воображение, по безрассудной заносчивости, уменьшает до своей мерки, как это бывает, когда какой-нибудь узколобый атеист от сохи с двумя извилинами говорит о Боге.

По щеке у Клоуна поползла крупная слеза и капнула в стакан с водкой.

— Ты чего? — спросил Парийский.

— Да так, расчувствовался, — махнул рукой Клоун и, весь как-то подобравшись, воскликнул: — Выступает солист ансамбля песни и пляски имени Александрова Иван Букреев. «На солнечной поляночке»!

Парийский просиял, а Клоун громко затенорил:

Когда он кончил, то спросил:

— Сколько Полякову дали?

— Год.

— И когда это случилось?

— Еще зимой.

— Не могу поверить! — взволнованно сказал Клоун.

— В жизнь вообще верится с трудом, — сказал Парийский. — Это тебе не пьеса, где все раскладывается по сюжетным полочкам. Да-а, — вздохнул он. И еще раз вздохнул: — Да-а…

Клоун, покачиваясь, раскатал пыльный матрас у стеллажа, подумал и лег не раздеваясь. Парийский погасил свет, сунул очки под подушку и тоже лег. Металлически скрипнула сетка его солдатской койки.

Утром в комнату заглянул солнечный луч.

Клоун встал и долго тряс головой. После вчерашнего возбуждения он был утомлен, вял и говорить ему не хотелось. Пальцы у него дрожали, и по лицу было видно, что у него сильно болела голова. На водку, которая все еще стояла на столе в кухне, у него не было сил смотреть.

Преодолевая болезненное состояние, Клоун подставил голову под кран с холодной водой, затем принялся размахивать руками, приседать, бегать на месте. Взглянув на зарешеченное окно, почувствовал, что в помещении недостает воздуха. Подошел, откинул шпингалеты и рывком открыл сначала внутренние, потом наружные рамы, пыльные, с грязными стеклами.

Свежий воздух с запахами листвы и травы полился в квартиру.

Клоун вскипятил чай, с удовольствием, обжигаясь, выпил, а Парийский все не вставал.

Наконец послышался его слабый голос:

— Ви-итек, на-алей.

Клоун спросил:

— Может, не надо?

— Помру, — отозвался Парийский.

Клоун брезгливо взял бутылку и с отвращением налил полстакана. От запаха водки его чуть не стошнило.

Дрожащими руками, с мучительным выражением на лице Парийский выпил, нащупал очки под подушкой, надел их, и вдруг глаза его сделались неподвижными и стали смотреть в одну точку.

— Здесь очень мило — море и все остальное, — сказал он.

Клоун с испугом вгляделся в его лицо: видно было, как вздрогнула на лбу какая-то жилка, подрожала-подрожала и внезапно замерла.