Юрий Кувалдин - День писателя

— Море, — сказал с трудом Парийский, и после этого ему перекосило рот.

В ужасе Клоун отступил на два шага. Затем круто развернулся и побежал к телефону, вызывать «скорую помощь».

В ожидании он сидел на кухне и смотрел в открытое окно. Солнечный луч лежал на подоконнике, и в его свете дрожали пылинки. Наконец раздался звонок в дверь. В волнении Клоун ринулся открывать, и, когда открыл, остолбенел: на пороге стояла Лариса.

— Я знала, что ты здесь, — сказала она взволнованно. После того как она это сказала, наступило долгое молчание. Клоун боялся поднимать глаза на ее лицо, белеющее в темноте дверей. Он лишь чувствовал запах пудры и духов, идущий от Ларисы. Клоун знал, что Лариса ждет от него чего-то. Может быть, она думала, что он заговорит, скажет что-нибудь резкое, может, даже ударит или задаст вопрос, чтобы заговорить самой.

Но Клоун молчал, и это гнетуще действовало на Ларису. Наконец он сделал шаг в сторону, как бы предлагая ей войти в квартиру. Она, помедлив, не глядя на Клоуна, вошла и, в страхе замедляя шаги, остановилась на пороге кухни.

— Юраша того, — наконец сказал хрипло Клоун, все еще боясь смотреть на Ларису. — Я «скорую» вызвал.

Лариса сразу же оживилась, посмотрела на него с мольбой блестящими серыми глазами. И вся она показалась Клоуну жалкой, виноватой, готовой на любое унижение, лишь бы он простил ее.

— Где он? — с дрожью в голосе спросила Лариса. И было заметно, как дрожали ее брови и щеки.

— Там, — кивнул на комнату Клоун и почувствовал, что страх понемногу проходит.

Она быстро пошла в комнату. Эта решительность так подействовала на Клоуна, что он совсем перестал о чем-либо думать. Он просто пошел на голос Ларисы в комнату, когда она его позвала, машинально взял брюки Парийского и стал надевать их на непослушное тело, потом так же машинально надевал при поддержке Ларисы рубашку и серую кофту.

Он лишь чувствовал, что Парийский жив, что он дышит, что по телу все еще бежит кровь, что сердечная мышца совершает свою механическую, не контролируемую мозгом работу.

— Бедненький, — шептала Лариса, гладя ладонью щеку Парий-ского.

Тот что-то забормотал, и Клоуну стало еще отчетливее видно, как перекошен рот Парийского.

После этого Лариса привела в порядок кухню, убрала бутылки, помыла посуду и протерла стол влажной тряпкой. Она чувствовала, что любая деятельность сглаживает недомолвки между нею и Клоуном, поэтому боялась просто так остановиться, привлечь к себе внимание, а все что-то делала и делала.

Наконец раздался звонок в дверь. Клоун впустил врачей. Больному что-то впрыснули. Появились носилки.

— Я поеду с ним, — сказал Клоун Ларисе.

Она вздрогнула, потупила взор и тихо спросила:

— Мне где быть?

— Будь здесь, — подавляя всяческие чувства, холодно сказал Клоун. — Продолжай уборку, помой пол, почисть ванну, постирай белье… Сама знаешь. Не мне тебя учить!

Лариса сосредоточенно и радостно, порозовев, выслушала эти наставления, и по всему было видно: что бы ни приказал, о чем бы ни попросил Клоун в эти минуты, она все безропотно выполнит.

Носилки с больным вдвинули в машину. Клоун сел на откидное сиденье рядом и все время, пока ехали, жалобно смотрел на бледное лицо Парийского, которое иногда освещалось солнцем, и думал о том, что все, быть может, обойдется. В смысл этого слова «обойдется» он вкладывал еще нечто, едва чувствуемое, что касалось непосредственно его самого.

Проехали площадь Маяковского, свернули, а когда въезжали в ворота больницы, Клоун различил на табличке: «Институт нейрохирургии им. Бурденко».

Когда Клоун возвращался назад, то с каким-то щемящим чувством думал о том, что Ларису нужно простить, что нужно забыть все плохое и жить только хорошим, как бы это ни было трудно. Тут он вспомнил почему-то Полякова и его слова о том, что нужно тащить свой крест. Именно тащить, а не бежать в сторону при первой же неудаче.

У метро «Новокузнецкая» продавали цветы. Подумав, Клоун купил у какой-то цыганки букет сирени. Клоун не стал дожидаться трамвая, а пошел пешком, через мост, смотрел на голубую реку и думал о том, что нужно всячески давить в себе зло.

Когда он вошел в подъезд, то негромко засвистел, для храбрости, и заметил, что дверь в квартиру была приоткрыта, а рядом с нею стояло ведро, полное мусора, и веник. Лариса мыла пол на кухне: она часто дышала, руки у нее запачканы, прядь волос прилипла к щеке.

Увидев Клоуна, Лариса выпрямилась, задержала дыхание, торопливо одернула платье и поправила волосы. Глаза ее недоуменно уставились на пышный букет сирени.

— Поставь тут, что ли, в банку, — сказал Клоун. — А то все дымом пропахло.

— Ты хороший, — задрожавшим голосом сказала Лариса, — а я — подлая! Нет мне прощения!

— Есть, — сказал он. — Если б люди друг другу не прощали, то давно бы перебили друг друга.

— Прости меня, Витя! — сквозь слезы закричала Лариса и бросилась ему на шею.

Клоун погладил ее по волосам и протяжно вздохнул.

— Я молод, чтобы слишком понимать жизнь, — сказал он. — Но я чувствую, что нужно стараться меньше досаждать друг другу. Многие говорят: если человек слишком молод, он судит неправильно. Если он слишком стар — то же самое. Если он недостаточно поразмыслил — результат опять тот же. Если он слишком много размышлял-он чересчур вбивает себе в голову и становится упрямым… Где же, спрашивается, истинная точка?

В комнате пол был уже вымыт. Узкая железная койка была аккуратно заправлена.

— У него белья совсем нет, — сказала Лариса.

— Не только белья, — вздохнул Клоун. — У него родственников нет. Никого не осталось. Жаль, что эта квартирка отойдет государству…

— Неужели никого нет? — спросила Лариса, продолжая мыть пол на кухне.

— Если только бывшая жена, — пожал плечами Клоун, затем, помолчав, добавил: — Да дочь семи лет.

— Позвони им, — сказала Лариса.

— Пожалуй, надо позвонить. Пусть хоть дочь сюда пропишет, к отцу, пока жив.

Клоун нашел в записной книжке Парийского телефон бывшей жены, направился в прихожую к телефону, который вдруг сам зазвонил. Клоун взял трубку.

— Где там Парийский? — услышал он гнусавый голос Воловича.

— В больнице, — сказал довольно спокойно Клоун.

— Это ты, что ли, Витек? — неуверенно спросил Волович.

— Я.

— А что с Юрашей?

Клоун объяснил.

— Да-а, — протянул Волович и тут же воскликнул: — Спектакль горит! Мы уже тут, в клубе, уже зрители идут, а Парийского все нет и нет. Слушай, Витек, — внезапно вскричал Волович, — выручай! У нас на Парийского нет замены. Выручай, старик! У него же опорное — «На плацу открытом»…

— Я не знаю текста, — хмуро сказал Клоун.

— По бумажке будешь шарашить! Спасай, гони скорее! Будешь?