Сами Михаэль - Виктория

— Уберите ее отсюда! — простонал он. — Пусть уходит. До каких пор будет здесь вонять в этом прогнившем платье?

Наджия хлопнула себя по животу, приподнялась на четвереньках, потом встала на ноги.

— Был у меня цветик и его вырвали! — крикнула она. — А этот вон, который и родился-то трупом, все плачет по себе в старости. Азиза, все умирают. Скажи ему, пусть не устраивает великий праздник из собственной кончины!

— Мама! — воскликнула Виктория со второго этажа.

— Заткнись! — прикрикнула на нее мать. — Все умирают. Все. Ты вон повесила себе змею на шею и ходишь от счастья пьяная. Но ничего это не изменит. Все умрут.

Никто не знал, что произошло с ней в то утро, когда она бродила по базарам. В городе были углы, в которых воздух над волнами зловония дрожал от несметных полчищ мух. Из дворов жилых домов, лавок и ремесленных мастерских туда сбрасывали отходы, которые гнили под солнцем, и там же, повернувшись спинами к прохожим, отливали мужчины. Да и крестьянки, привозившие в город свои товары, тоже там присаживались, распускали подолы своих широких платьев и задумчиво отправляли нужды, не обращая внимания на проходящих людей. Никто не заботился о том, чтобы эту помойку вывезти. Муравьи, комары и мухи, птицы, крысы и мыши, кошки и собаки лакомились в этой разлагающейся куче дерьма. Иногда там копались голодные люди или же маньяки-тряпичники. Много дней искала Наджия Саламана. В отчаянии обращалась к незнакомым людям, спрашивала про него, и они разводили руками, показывая, что и сами в толк не возьмут, куда бродяга подевался. После смерти Баруха сумка у нее стала дико тяжелой, и ей хотелось пристроить эти деньги и проверить, хотя бы приблизительно, сумму своих сбережений, включая скопившиеся проценты, особенно потому, что забыла цифру, которую он указал при их последней встрече. Ей были любы — и ему тоже — круглые цифры. Всякие излишние подробности ее путали. Теперь она заглядывала в двери синагог, расспрашивала официантов в чайных домах. В руках у нее было несколько узелков с тряпьем, и она говорила, что дала ему обещание принести еды. Так вот и доплелась до гигантских куч древесной золы, которую выбросили из общественных бань. Кто-то решил пошутить и рассказал ей, что видел, как он в очень знойный день соблазнился спуститься к реке и там нырнул, как камень, прямо в своем тяжелом пальто. Она не терпела, когда над ней подсмеиваются. В тот день, в очень ранний утренний час, ее ищущие глаза не обошли и груд зловонного мусора, от которых подымались пары и над которыми зло жужжали осы и мухи. В конце узкого переулка, что неподалеку от базара Абу-Сифен, глаза ее засветились. Там, на огромной куче мусора, лежало пальто Саламана, и воротник приподнят, будто защищал его жарким летом от жестокого мороза, один рукав воткнулся в курящийся на солнце мусор, второй прикрывал срамные места. Его непристойная привычка ходить под пальто голышом была ей известна.

— Саламан! — крикнула она с бьющимся сердцем. И вдруг почувствовала, как туман в мозгу рассеивается, и с дикой болью осознала, как мало счастливых минут было в ее жизни. — Саламан! — крикнула она, и в голосе ее была безудержная радость. — Ты что, уже меня не узнаешь? Я Наджия, жена Азури, сына Михали.

И чем больше рассеивался туман, тем сильнее заволакивало глаза скорбной пеленой слез из-за бездонности упущенного и росло чувство странной близости к этому человеку, который вдруг возродился и несет ей добрую весть. Но, оказавшись в нескольких шагах от него, она вскрикнула от страха. Много часов спустя, размышляя о том, что случилось в то утро, она вспомнила, что, когда ее глаза упали на его пальто, она и правда почувствовала нечто странное. Но от радости мысли пошли кувырком. Будучи женщиной, которую безжалостно били с самого малолетства, она всегда была настороже и готова к любым сюрпризам, но не к таким: что вместо человеческого лица на нее из застылой шеи выпрыгнет черный ворон, и взмахнет крыльями, и сотрясет гудящий воздух, и взлетит над ее головой. Само пальто было пустое и сухое — чучело, внутри которого приютился ворон. Она набросилась на него и потянула за затвердевший рукав. Рукав оторвался, и Наджия отпрянула в ужасе, будто осквернила труп. После чего, одолев свой страх, разорвала подкладку. Со скорбью утраты стукнула себя по животу перед пальто, осиротевшим без своего хозяина.

Она сидела во Дворе, нижняя часть ее тела торчала из налипшей на пол глины, и никому в голову не приходило, как велико ее отчаяние. Не говоря уже об ее страсти к золоту и богатству, Саламан был единственным в мире человеком, которому она целиком доверяла. Виктория не увидела в ее глазах ничего, кроме страдания и пустоты, и ринулась вниз, чтобы остановить мать, которая вскочила от страха, что ее обвинят в смерти Йегуды. Вероятно, именно свет счастья, исходящий от дочери, и добил несчастную. Стоило той прикоснуться к материнскому плечу, как глаза Наджии выскочили из орбит.

— Сотри свою проститутскую улыбку!

Виктория вовсе не улыбалась. В любом случае не улыбалась внешне, кому-то, кроме самой себя.

— Он забирается на тебя, как пиявка, а ты и плясать, как псих. Погоди, погоди, еще наплачешься!

Виктория не стала возмущаться. Она и сама знала, что слезы придут. И, несмотря на это, радость не уменьшалась.

— Я отсюда не тронусь, — процедила сквозь зубы Наджия. Дрожащей от ярости рукой указала на лежанку Йегуды и крикнула: — Чего ему от меня надо? Я в этом проклятом доме тысячу раз умирала. Кто-нибудь подумал шепнуть мне доброе слово?

Несмотря на сочувствие и жалость, Виктория в эти дни была от нее отключена; не могла прикоснуться к одиночеству и страху Йегуды или к горькой отверженности своей матери. Мать сбросила с себя ее руку и продолжала молча рыдать, как ветка, которая все дрожит, хотя ветер уже стих.

Через несколько недель после свадьбы он надел очки, и манеры его стали более импозантными. Девушки в его присутствии глубоко вздыхали и как бы ненароком выпячивали груди. С началом британской оккупации Багдад устремился в новую эру, провозвестником которой Рафаэль стал еще много лет назад. А потому мужчины видели в нем человека сведущего и просвещенного в том, чем дышит открывшийся их взору новый мир. Через год после того, как она родила ему Клемантину, лампа в ее руке еще дрожала, когда она спускалась открыть ему дверь. Он всегда был последним, кто возвращался после развлечений в театро . Другие опоздавшие трусливо стучали в дверь и в страхе перед кишащей темными силами мглой робкими голосами просили их впустить. Рафаэль же откашливался на углу переулка, и деликатный стук его трости в дверь был беспечным и уверенным. Она несла перед ним лампу по узким ступенькам, голова высоко поднята, и плечи не выдают, что творится внизу живота, когда его пальцы вдруг ущипнут ее за ягодицы. Детские фантазии Тойи и похотливые рассказы Мирьям казались ей теперь слишком наивными. Сперва она была уверена, что Рафаэль толкает ее на путь мерзкого порока. Когда он впервые попросил ее догола раздеться перед его поблескивающими очками, она решила, что он безумец и извращенец, и осмелилась отказаться, и покраснела, и настояла на своем, а он пустил в ход свои пальцы — десять посланцев, прикосновения которых были, как раскаленные угли, и они медленно снимали с нее одежду, так что ей уже казалось, будто силы вот-вот ее оставят и она закричит. Он подтянул пустую лохань, и поставил ее туда внутрь, и, опустившись на колени, крутил эту лохань, и вожделенно облизывал ее пылающим языком, как голодный младенец, как хищный кот. Подобно восковой свече растаяла она от его шепота и согнулась пополам, а он влетел сзади, как знойный летний вихрь. Прижимался колючей бородой к ее бедрам, округлостям ее тела, к ее грудям. Как-то раз ночью глаза ее вдруг расширились, она искусала ему губы, и впилась ногтями в его спину, и вовлекла его в себя, и разрыдалась от стыда, а плоть ее ликовала.