Сами Михаэль - Виктория

Он закрыл дверь и не произнес ни слова. Пальцы у нее были ледяные, и из-за дрожи в коленках она боялась приблизиться к кровати. Немногочисленные мужчины шумели снаружи, будто желая разбить тоскливую скуку. Кто-то прокричал традиционный наглый призыв: «Ну, парень, кончай свое дело да стрелой к нам!» Его мать Ханина и тетя Азиза (конечно же не ее мать!) ждали снаружи у двери — убедиться, что на простыне есть кровь.

Хоть бы все они исчезли и оставили их вдвоем! Она чувствовала, что слезы вот-вот затопят глаза. Тень улыбки тронула его нежные губы, а у нее злобный голос внутри пропел: «Небось жалеешь, что опоздал вернуться с чужбины? Увел у тебя слесарь с железным лицом такие аппетитные ямочки!»

А он все еще не сделал к ней ни шагу. Подошел к керосиновой лампе и почему-то усилил свет. Виктория чуть не засунула кулак между зубами, чтобы подавить тошноту. Рафаэль снял пиджак и бабочку. Таких вот бабочек в их переулке не носит никто, подумала она, и слова будто вышли из чьего-то чужого мозга, который, иронически ухмыляясь, смотрел на все со стороны. А Рафаэль молчал.

Словно пыльная буря, вдруг поднявшись, смела ее силу, сзади, со спины. Дрожь была такая, что она застыдилась и стиснула зубы. Она не поняла, что он сказал, и, чтобы как-то справиться с испугом, прислушалась, показывая ему, что он должен повторить свои слова. И в то же время тот, другой мозг подумал и сказал: и все-таки почему именно он? Во Дворе его никто не любит. Все его боятся, не доверяют ему, почитают его, бахвалятся им, замолкают в его присутствии, становятся при нем карликами. Даже и ее отец поджимает хвост, когда они оказываются друг перед другом. Но, кроме них с Мирьям, никто по-настоящему его не любит. И что это она дала согласие, стоило его матери шепнуть ей одно слово?

Кровать заскрипела, когда он на нее сел, чтобы разуть ботинки.

До сих пор росла нелюбимой дочкой у чокнутой матери, а теперь вот станет рабыней мужчины, перед которым весь Двор падает ниц. И тот, второй мозг еще и добавил: «Забыла про Элиягу? Все боятся жестокости отца, а отец-то и сам клонит голову под пронзительным взглядом сыночка».

А что, если он выпустит когти, да и воткнет их в нее…

Мирьям подробнейшим образом рассказала ей про всю эту мерзость. Как Гурджи молотил ее, точно кувалдой. Как ее полное тело с гибкими членами, томящимися по ласке, вмиг превратилось в стонущее от боли тесто.

«Этот его… будь он проклят! врезался в меня, как в арбуз! — сказала и хлопнула по своему лобку, прикрытому шуршащим шелком подвенечного платья. — Набросился на меня с рычаньем, как пес какой-то. И это больно, Виктория, и противно, будто дерьмо в глаза льют!»

И тот, другой мозг спрашивал, неужели он так же насильничал над певицей, с которой сбежал в Сирию? И над Рахамой Афцей? И что делали они, пока он разувался? Неужели проституткам платят за то, что им пачкают дерьмом глаза? Почему ж тогда сияли глаза Тойи, когда они с Эзрой вернулись с Абдалловой крыши? И откуда эта улыбка на красивом личике Нуны?

И еще одна странная мысль: ведь это надругательство над честью отца. С раннего детства ее дрессировали, учили скрывать от чужих глаз свои члены, прятать ноги до самых лодыжек. И Азури — он по части стыдливости и скромности отец строгий. А сейчас вон попивает арак вместе с другими мужчинами, ожидающими за дверью.

— Так, значит, тебе ничего не объяснили? — снова спросил Рафаэль.

Его худощавое тело склонилось, чтобы снять брюки. Все у него так дельно и продуманно. Руки взялись за брюки, будто он хочет выхватить нож. Азиза считала, что ее мать выполнила свой материнский долг, но та и вообще не знала, чего там объяснять. Может, ей самой когда-то что-то и говорили, да она не помнила. С покорностью дрессированной скотины она научилась подчинять свое тело тому, что требовало тело Азури. У Мирьям Виктория постеснялась спросить, что полагается делать. А сейчас она не смела ни обнаружить собственное невежество, ни изображать лживую опытность. Все равно с таким прожженным типом, как он, ничего не получится. Она не могла вымолвить ни слова.

— Ты что? — Вопрос прозвучал, как хриплое воркование.

Рафаэль вновь уже сидел на кровати и, взяв сложенные брюки, прикрыл ими свои интимные места.

— И ты тоже должна получить от этого удовольствие. Господь Бог создал немало глупостей, но с этим не сравнится ничто. Сейчас нет времени сидеть и все тебе рассказывать. Я тебя знаю, Виктория. Ты еще и сама захочешь, чтобы то, что есть у меня, оказалось в том, что есть у тебя, и чтобы так было во все дни жизни. У тех, за дверью, уже терпение кончилось. Пьяные не умеют по-людски терпеть. Вот-вот начнут хохотать. Сделают вид, что обеспокоены. Иди сюда.

Ненависть, вот что сломало словесный паралич, ее охвативший. Ненависть к матери, ненависть к отцу, который так ее осрамил, ненависть к этому мужчине, который уничтожит сейчас ее юность, ненависть к Мирьям, которая, от него отказавшись, польстилась на своего слесаря. Боже! А тот, другой мозг прямо скис от смеха. Какая связь между Богом и этой вот пушкой, которая ее подстерегает под аккуратно сложенными брюками? Он говорит о наслаждении, а ты взгляни на его босые ступни. Во Дворе и правда было несколько опытных женщин, женщин с распутными языками, которые в открытую говорили о том, что это как пожарище. Но она в жизни не слышала, чтобы такое говорил мужчина. Тот, другой мозг подшучивает над ней. Выбора-то у тебя нету! Как только дверь закрылась, ты превратилась в тесто, и он вправе месить его, как ему только заблагорассудится. И она со злостью сжала зубы и подумала: ну и пусть себе месит. Слез ее он не увидит и страданий не почувствует.

Кровать снова застонала, когда он поднялся и встал над ней, уже без брюк и в глазах смех. Он увидел, что взгляд ее на долю секунды приковался к его члену, и смех перешел в непристойную улыбку. Виктории вспомнилась дешевая сваха, та, что сидела в аксадре между Азизой и Йегудой. И у нее тоже голос источал аромат розовой воды, как сейчас голос Рафаэля. И от всех ее жестов и движений веяло бесстыдством. А тот, другой мозг хохотал ей в лицо. Ну к чему все эти притворства и выкрутасы! Ведь даже огурец и морковка кружили твое воображение, потому что напоминали эту самую пушку.

Рафаэль очень старался обращаться с ней деликатно, хотя и сам не знал, что значит деликатно обращаться с девочкой, которая росла рядом как сестра и вдруг превратилась в супругу, а теперь стояла, окаменев от ужаса. Когда он к ней подошел, его член совсем вышел из-под контроля и двинулся вперед как самостоятельный персонаж. И пока его орудие выставлено с такой беспримерной наглостью, все его попытки примирить и успокоить ее будут фальшивыми.

Его тонкие пальцы твердо сжали ее запястье, и Виктория выполнила свой долг и отдалась, как комок теста. Он положил ее на спину на кровать и распластался на ней, легкий, как тень. Она закрыла глаза, и вжала голову в плечи, и стиснула губы, чтобы не услышали крика, когда грянет удар. Его пальцы, как перышки, запорхали по ее животу. С тестом что-то случилось. Будто его вставили в пылающую печь и оно разом взошло. Ее обнаженные бедра сомкнулись, словно защищая осаждаемые врагом ворота, и она сама испугалась, почувствовав, как ее ягодицы вздымаются, будто подавая ему сигнал, мол, давай уже, верши свое злодеяние и исчезни, и она застеснялась наглости, на которую осмелились ягодицы. Она закрыла глаза и отвернула тело в сторону, будто желая хоть как-то скрыть свою наготу. И вдруг жар его тела исчез, поднялся ветер и унес с собою пальцы-перышки. Она в изумлении раскрыла глаза. Все кончилось? Облегчение перемешалось с тоской опустошенности. Она увидела, что он подошел к керосиновой лампе и уменьшил фитиль. Свет стал помягче, и он с его членом будто потек в бархате света и вернулся к ней.