Сами Михаэль - Виктория

— Ты злишься и кричишь, что я тебя обкрадываю. Женщина, берущая деньги из кошелька мужа, не воровка. Рафаэль, да вернется он в добром здравии, позволял Виктории брать из его кармана и не проверял, сколько она взяла. Так-то вот, — сказала она и принялась трясти своим толстым задом, пока не расквасила ему нос и губы. И тогда поднялась. С тех пор он больше не поднимал на нее руку, только поливал ее ядовитой скороговоркой, и речи его все больше напоминали струю из помойной ямы.

Дагур объяснил жене, что его мать совсем состарилась и уже не в состоянии присматривать за детьми. Тойя с радостью приняла к себе двух его сыновей и дочку Лейлу. Сыновья были старше Тойи, а Лейла лишь на чуток моложе, и они вчетвером стали сплоченной бандой, учиняющей всевозможные проделки в доме, где уже и смеха-то не услышишь.

Внушительный дом семейства Нуну, с тех пор как из него уехала Нуна с детьми, погрузился в атмосферу тихой заводи. Виктория с того дня, как вернулась во Двор, работу у Маатука бросила. Отец каждую неделю выдавал ей кругленькую сумму для ведения хозяйства, и этого хватало с лихвой. Ей нравилось, что она избавилась от неприятной необходимости являться в контору Маатука. Она помнила его теплый лучистый взгляд и волнение в голосе, когда он к ней обращался. И то, что он ни разу не задрал перед ней нос, несмотря на ее униженное положение. Презирала она этого энергичного и предприимчивого человека не из-за его уродства. А за то, что не сумел разжать кулак. Приди он на помощь, когда она так нуждалась, работая на него как рабыня, может, он и завоевал бы ее симпатию. Сейчас, когда они случайно сталкивались в переулке, он снова, заикаясь, бормотал приветствие, а она лишь что-то холодно бурчала в ответ.

Ровная у нее была жизнь в то время. В небе — ни одной грозовой тучи, оттого жилось спокойно. Клемантина пришла в себя, и Виктория начала копить ей на приданое, потому что когда девочка вырастет, то окажется девушкой-сироткой. Она подсчитала, и вышло, что рожать будет ближе к Рош а-Шана [41] Рош а-Шана — еврейский Новый год. Дословно: «Голова года». . Иногда, когда солнечные лучи отступали со Двора, она перед тем, как подняться спать на крышу, думала в сияющем вечернем полумраке о Рафаэле. Его будто река поглотила. Она не слышала о нем ничего с того самого дня, как он покинул город, как попрощалась с ним на пороге. Воображение ее играло, подталкивая к мысли, что вдруг он прячется где-то неподалеку, живет себе какой-то тайной жизнью, уклоняется от долга мужа и отца. Добрался ли он до тех самых больниц в Ливане? Бегая с ним по врачам, раздатчикам амулетов и всевозможным целителям, она познакомилась со многими подобными ему больными. И только за последний месяц встретила трех их жен, одетых в синие платья. Когда злость отпускала, она страстно желала прикоснуться к его могиле, прильнуть к ней, что-то ему шепнуть, рассказать, что их малышка Сюзанна с этой ее крошечной родинкой-звездочкой умерла и могила ее исчезла, будто ее и не было.

Как-то раз она услышала, как ссорятся Мирьям с Гурджи.

— Да все твое тело не стоит кончика Рафаэлева мизинца! Ты его имя не пачкай, слышишь? Я тебя предупредила! Люди вроде него не рождены проводить жизнь в навозной куче нашего мирка. Ты забыл, какие у него глаза, не помнишь его голоса?..

Это была самая красивая поминальная речь, которую Виктория о нем слышала.

Признать, что его нет в живых, она отказывалась. Но при этом боялась и слишком много о нем думать, чтобы не спугнуть душевный покой, не разжечь пламя в своем теле. Никогда и ни с кем не говорила она о Рафаэле как о мужчине, но, слушая разговоры других женщин, сравнивающих повадки своих мужей, усмехалась про себя, думая: да что они знают-то! Вот шлюха Флора, та не прочь была поговорить с ней по душам. Не раз и не два ей встречалась и всегда была с ней приветлива, но про Рафаэля заговорить не решалась. Чем больше Виктория старалась его забыть, тем чаще он приходил к ней во сне и порой очень ее ублажал, так что она просыпалась с тяжелым чувством томления и утраты.

Как-то раз она стояла у входа в кухню и нетерпеливо ждала Назиму с Салимой, которые слишком замешкались в лавке. Масло для жарки кончилось, и подсоленные ломтики баклажанов дожидались, размякшие, в миске, возле пустой сковороды. Вдруг глаза ее остановились на девочке, понарошку переодевшейся в женщину в чадре и абайе, — выскочив из-за угла переулка, она направлялась к их дому. Потом она сняла с себя абайю, и Виктория изумленно воскликнула:

— Тойя, это еще что за маскарад?

— Тихо ты! — шикнула на нее малышка и потащила обратно к кухонным горелкам. — Понюхай меня, понюхай!

Было трудно что-то почувствовать в пылающей жаром кухне, среди запахов варящейся и жарящейся пищи.

— Что я должна унюхать?

— Я вылила на себя бутылку духов и высыпала на тело килограмм душистой пудры. Я ходила к Эзре.

Виктория залилась краской, и голос ее зазвучал очень взволнованно:

— А что, вы все еще встречаетесь?

— Я жуть как по нему соскучилась! А он? Что было, того будто и не было. Знаешь, я их с Рафаэлем путаю во сне.

Виктория ощутила укол ревности.

— Так вот, я сегодня пошла к нему в аптеку. Ты в жизни такой чистоты не видела, даже стены лекарствами провоняли. По-моему, и от самого Эзры так же пахнет. А он притворился, что меня почти не помнит. Я ему сказала, что у меня сыпь на спине. Стою, вся дрожу, так волнуюсь, а он, представляешь, заламывает жуткую цену за этот вонючий порошок, который я бы и крысам не насыпала. Такого мужика, как твой Рафаэль, в жизни не было и не будет.

Личико этой женщинки-ребенка не выражало ни боли, ни тоски. Через много лет в Израиле, ради этой чудесной Тойи, ради ее грудок-каштанов и голоска, который так и остался детским, перейдет в иудаизм друз, тем самым вырвав себя из стройной цепи переселенных душ, — такое случается с каждым, кто покидает друзскую общину. Теперь же она, пока рассказывала, впилась зубами в мясной шницель, попробовала кубэ из бургуля [42] Бургуль — кушанье из вареных зерен пшеницы. и прямо из кастрюли зачерпнула горячего риса. Когда Виктория поднялась, Тойя оценивающе осмотрела ее вздернутый живот и тонкими пальчиками коснулась его, натянувшего платье. Виктория не отпрянула, прикосновение было даже приятным.

На Двор опускались сумерки. Пользуясь последними лучами солнца, птицы молниями проносились в воздухе. Клемантина лежала на коленях Салимы и вся заходилась от хохота, когда тетина голова шутя касалась ее голенького животика. В воротах Двора возник какой-то чужак. Азиза, встрепенувшись от своей дремы, сказала:

— Здравствуй, Йегуда, ты пришел?

Ее ноги нащупали сандалии, и она попыталась подняться с лежанки, чтобы подать Йегуде ужин.