Сами Михаэль - Виктория

В те дни, когда у них гостил чужак, в их дом каждый вечер приходили гости и родственники, и они устраивали для них скромное пиршество. Первым пришел Эзра и стал деликатно расспрашивать гостя. Бейрут он хорошо знал со времен учебы, и они вдвоем расхваливали этот потрясающий город, пока начисто не окосели от арака Азури. Аптекарь даже взглядом не удостоил Тойю, которая вся дрожала от волнения. Несколько раз она выхватывала из рук Виктории блюдо и подавала его на стол, накрытый для мужчин. Под конец Эзра бросил на нее удивленный взгляд и спросил:

— Вы что, все еще здесь живете?

Когда же он совсем задурел и глаза у него стали красными, а губы мокрыми, то он улыбнулся ей, мол, что с тобой поделаешь, кивнул ей и сказал:

— Тойя, Тойя, решила так никогда и не вырасти?

И Тойя убежала в сторону.

Дагур, который тоже сидел за столом, перебирая струны на своем кануне, взглянул на жену и расхохотался.

— Поди сюда, Тойя, поди, — сказал он, и поднял ее в воздух, и поцеловал в попку. — Все готов отдать за перезвон этих ее бубенчиков, — сказал он Эзре в пьяном порыве братства.

Однажды, уже после того, как чужак уехал в Южную Персию, Виктория отправилась на Эль-Рашид, в аптеку.

— Что ты про это думаешь? — спросила она своего двоюродного брата.

— Я поинтересовался у одного своего знакомого в Бейруте. Вот, погляди. — И протянул ей листок бумаги.

— Что это?

— Телеграмма.

Виктория заморгала глазами. Это слово она слышала впервые в жизни.

— Все верно. Рафаэль жив, и этому торговцу верить можно.

— Значит, ему и правда нужны деньги.

— Нужны. Иди к его матери, к его братьям и сестрам. Он потратил на них кучу денег. Пусть его мать продаст украшения, которые он ей накупил. Ашер без Рафаэля побирался бы по домам. Сядь у него в лавке и не уходи. Все в твоих руках. Только ты сможешь ему помочь.

Она отправилась к ним со страхом и трепетом в душе и вернулась с пустыми руками. Эзра дал малость, а потом обмотал руку платком и пошел по торговцам — просить пожертвование на спасение жизни, как не раз делал сам Рафаэль, прося на спасение жизни Йегуды.

Но за Эзрой шла слава гуляки, и потому урожай был слабый.

Больше тысячи лет разрушений и тесной застройки уничтожили в еврейском квартале всякую растительность, до последней былинки. Кое-где торчала во дворе старая пальма или упрямая слива, но не было в них ничего, что украсило бы пейзаж и возвестило о смене сезонов. О временах года сообщали дожди, солнце и щипки мороза. Календарей в переулке не водилось, и единственными показателями времени были продолжительность дня и еврейские праздники. Судя по парапету крыши, ловящему золотые солнечные лучи, Виктория поняла, что, несмотря на свое состояние, успела все устроить к субботе для семейства отца. Из кастрюль и мисок поднимался аромат приготовленных кушаний, на крыше разложены постели, чтобы остывали от солнечного жара, и вымытый Двор тоже вскоре засияет. И все же радости, какую она испытывала раньше, не было. Не было ничего, кроме разве что удовлетворения и некоторой гордости оттого, что все же сумела выполнить свой долг как нужно. Мать, у которой беременность проходила тяжело, точно выжатая тряпка, валялась возле лежанки Азизы и равнодушно взирала на энергичных девчушек, убирающих дом к субботе. «Дней через десять — Рош а-Шана», — подумала Виктория и отодвинула мысли о Рафаэле до той минуты, когда уляжется спать: тело тогда усталое и укусы воспоминаний не столь ядовиты.

Ее брат Фуад с дикой яростью набросился на старшего Нисана, а тот сиганул от него на крышу. И Виктории пришлось, отобрав у Фуада разделочную доску, его усмирять.

— У нас в доме важный гость, — сказала она и показала на человека в белой рубашке и дешевых синих брюках. — Он посланец Государства Израиль, папа пригласил его на субботу, и некрасиво так себя перед ним вести.

— Этот гад укусил меня в задницу! — орал мальчишка, и дела ему не было до гостя, который и арабского-то не знает, хотя видно, что старается все угадать по глазам. — Ты посмотри, посмотри! — задрал он свой кафтан и, спустив трусы, показал два ряда крошечных дырочек, из которых шла кровь.

— Я стащу для тебя сладкий персик, — попыталась она его утихомирить.

— Ну так давай! Ты все занята и забываешь.

Но тут она вдруг стиснула зубы. «Только не сейчас, — сказала она себе, — не дело, если это случится в канун субботы». Она перехватила устремленный на нее взгляд посланца. У отца наметилось некоторое оживление в делах, и он завел правило приглашать на субботу разных гостей. Она постаралась не покраснеть от взглядов посланца. Негоже гостю хозяина дома так вот пялиться на женщину. В любом случае женщине положено не замечать подобных взглядов, и ей нельзя жаловаться, потому что жалобу можно принять за похвальбу, а это доказывает, что женщина не такая уж невинная овечка и, коли вызывает вожделенные взгляды, значит, их поощряет. В душе она знала, что взгляды посланца ей приятны, хотя, конечно, возмутительны. Но ее поражало, отчего это и Маатук Нуну, и чахоточный из Абадана, и этот самый посланец позволяют себе с нею такие вольности. Она ведь не Флора и не Тойя. Может, не в мужчинах дело, а в каких-то ее собственных телодвижениях? У Рафаэля, у него взгляд иной, эдак мягко скользнет и пошел себе дальше, а ты стоишь и не знаешь, правда ли он положил на тебя глаз или нет… Нужно помыться и зажечь кураю.

И снова пронзительная схватка.

Но она привыкла отмахиваться от самой себя и не обращать внимания на свое самочувствие. Тайком сунула персик ненавистному для отца Фуаду, потом стала глядеть на Тойю, пересекающую Двор, за ней шла падчерица Лейла, как преданный цыпленок. В руке у малявки-женщинки был утюг, и от него струился запах горячих углей. Вот она набрала в рот воды, так что щеки едва не лопались, привстала на цыпочки и прыснула на кафтан Дагура тонким водяным фонтанчиком. Ткань от жгучего прикосновения зашипела, и, пока Тойя водила утюгом по полоскам, ее кукольная попка слала знаки посланцу Святой земли. Виктория слабо улыбнулась. Тойины выходки всегда ее забавляли.

И снова вскинулась, как от удара в спину.

«Господи, как я люблю острый перец, когда беременная!» — сказала она себе, будто стараясь не замечать того, что с ней происходит. Когда мужчины и подростки отправились в синагогу, она ушла к себе в комнату, уселась в лохань и, не торопясь, помылась. Клемантина с Лейлой боролись с дверью, к которой был прислонен стул, и наконец протолкнулись и влезли в проделанное ими узкое отверстие. Прижавшись плечом к плечу, они сидели рядышком на кровати и глядели на нее изумленными глазами, а Виктория радовалась им, будто в этом был залог того, что ее дочь не познает одиночества. Она все еще не могла привыкнуть к мысли, что Рафаэль вернется живой. А если и вернется? Будет себя вести, как человек из Абадана? Ну, тот ручной голубь по сравнению с неуемным Рафаэлем. А может, Рафаэль уже пустил в Ливане корни и не захочет расставаться с горами? Зачем ему возвращаться к изнурительной скудости их переулка? Ох, если бы сгинула ее беременность будто хворь! Если бы съежилось брюхо, как опустевший бурдюк! Зато девчонок это гигантское брюхо, на котором сияли и лопались мыльные пузыри, совершенно заворожило.