Сами Михаэль - Виктория

Он заметил, что кровать Альбера пустует.

— Где малыш?

— Лейла забрала к себе.

В рассветном освещении увидела, что глаза его горят, как в дни болезни. Ей показалось, что ему безумно хочется залезть в кровать сына и лежать там, свернувшись калачиком.

Клемантина проснулась и открыла вопрошающие глаза. Виктория подняла ее на руки, и девочка чуть-чуть постонала и замолчала из-за страшной слабости. Мать поднесла ей к губам стакан апельсинового соку.

— Может, чуточку попьешь? Два дня уже ни к чему не прикасалась.

Девочка закрыла глаза и снова погрузилась в сон как в обморок.

Чтоб ты сдох, Нисан! — сказала про себя Виктория.

Рафаэль ушел в угол, снял пиджак, развязал галстук и сбросил ботинки. Потом постоял в пижаме возле широкой кровати, будто прося разрешения на ней растянуться. Она увидела, что он кусает губы. Его ноги дрожали.

— А врач? — спросил он, и она могла физически ощутить кольца тьмы у него за закрытыми глазами. Она так же устала, как и он. Она тоже не спала двое суток.

— Рафаэль! — позвала она.

Рафаэль свалился на большую кровать, а ноги его касались пола. Она в ярости пнула носком туфли в пальцы его ноги. Он не шевельнулся. Только через долгую минуту она поняла, что он потерял сознание.

Клемантина умирала три дня. Виктория передала Альбера и Линду Салиме с Лейлой и закрылась в комнате с дочкой. Когда увидела, что ангел смерти подстерегает за дверью, начала неистовый спор с Небесами. Во враче она видела просто беспомощного солдата. Богу она сказала, что Он ее не понял, уже во второй раз неправильно судит ее пожелания. В тот раз она пожелала смерти для себя, не для Сюзанны. Сейчас же скорбела по девственности своей малышки, но уж никак не хотела, чтобы та умерла. Лучше бы излил свою ярость на Нисана, чем уничтожать это нежное тельце. Звезды погасли, и солнце взошло, а ее исхудавшее тело все прижимало к себе свою девочку, защищая ее на свой груди, и она боялась закрыть глаза, чтобы ангел смерти, улучив минуту, когда она дремлет, не подобрался и не украл ее дочь. Она не спала, не ела, а только воображала, как стоит перед Богом, а девочка брошена сзади. Разве это не безумное расточительство, сломать цветок, который так хорошо расцветал! Ведь голодали же они вместе, она и девочка, в том промозглом подвале, когда Рафаэль считался мертвым. Клемантина выросла как сиротка. А теперь, когда уже есть хлеб, и пирог, и звон золота, и радость смеха, именно теперь девочка проваливается в подвал страха и одиночества.

Чтоб ты сдох, Нисан!

Иногда она в воображении будто обращала лицо к девочке и просила ее, чтобы тоже возвысила голос, молила Господа сохранить ей жизнь. Почему именно ее должен Господь забрать?

Пусть лучше заберет Нисана.

В тумане, ее обступившем, кружили размытые фигуры, слышались неясные голоса. Ощущения жажды, голода, усталости охватывали тело, но не уменьшалась ее жизненная сила, окруженная ясным сознанием. Она была уверена, что победит. Она достаточно сильна, чтобы выпросить у Господа справедливости.

И насколько велика была ее вера, настолько же необъятным оказалось поражение. Маленький гробик, и губы, шепчущие молитвы, и яма в тех же местах, где невозможно отыскать могилку Сюзанны.

Рафаэль скорбел по дочери, но он вырос в мире, который хоронил две трети своих детей и говорил спасибо за ту треть, что выжила. У него остались Альбер, и Линда, и плодовитая матка, и мужская сила в чреслах. Нельзя сетовать на то, что Бог забрал. Скорбь Виктории чрезмерна и даже подозрительна. Через неделю она наложила на себя полупост и прекратила общаться с женщинами. Когда он по ночам появлялся, придя от Наимы, молчание Виктории давило на его совесть больше, чем если бы она скандалила и кричала. Она закрыла ворота к своей душе, и лишь Альберу остались щелки, в которые он мог к ней пробраться. Молоко у нее пропало, и голодная Линда сосала чьи-то чужие груди и коровье молоко.

Равнодушная Виктория предоставила Рафаэлю полную свободу, и он, не колеблясь, ею воспользовался. После обеда закрывал лавку и шел к Наиме. Но прошло несколько недель, и вдруг оказалось, что именно потому, что Виктория его не трогает, ее близости ему и не хватает. Он был гениальным любовником и никогда не считал, что женщина отдается потому, что так положено. Ему всегда хотелось сперва пробудить ее, очистить, начав с любовной игры, чтобы она завибрировала, как струна музыкального инструмента, распалить ее так, чтобы вспыхнула для него горящим факелом. Флора приелась быстро. Потому что загоралась с первого выдоха. Что же до Виктории, то, придя к ее порогу со всеми своими любовными подходцами, он был отброшен с чувством поруганной гордости. Виктория потрясенно на него взглянула, промолчала с уничтожающей выдержкой и, когда он не одумался, отчитала с морозящей душу нравоучительностью. Все смешалось. Его приемы дали сбой, и «посол примирения» пристыженно отступил.

— Иди к ней и пристрой его там! — Она говорила без гнева, взвешенно и даже будто сочувственно, как женщина, которая советует соседке, как поступить с зудом на коже.

Он встал и натянул на себя трусы.

— Что ты о ней знаешь? — прорычал он.

Он и сам понимал, что вопрос глупый и злой, и кипел, зачем ставит его в глупое положение.

— Она свой дом готова спалить ради тебя. Вот и иди к ней.

— Еще скажи, что это из-за меня все случилось с девочкой.

— Нет. Я просто боюсь тебя, как дура, которую приучили только бояться. Возвращайся к Наиме. Она не выросла в одном с тобой Дворе. Не привыкла перед тобой дрожать.

— Запомни: то, что случилось с Клеманти-ной, — это все воля Божья, а не дело рук человеческих.

Он не понял, почему она вдруг окаменела.

— Уходи! — закричала она.

Его ноги приросли к полу. Она не сердилась на него, нет. Он увидел, что закричала она от страха. Какой-то странный страх проник и в его сердце.

— Я что, чудовище?

— Нет. Но сейчас уходи.

Он вышел, но не направился к дому Наимы, а засел в чайном доме Эль-Шат, на берегу Тигра, и смотрел на двух рыбаков, поднимающих на свою лодку длинную сеть, пеструю от трепещущих рыб, и покрикивающих на стайку еврейских подростков, которые, балуясь в прогулочной лодке, могли попортить сети. Он подумал, что было время, когда сам бы он не посмел хохотать в ответ на угрозы рыбаков-мусульман. Потом он допил уже остывший чай и спросил себя, остыла ли уже его жена. И понял, что на плечи давит тяжкое бремя скорби, и сам на себя подивился.

Виктория с каким-то странным упрямством вытащила все одежки Клемантины и тщательно их перестирала, почему-то в воскресенье, а не в среду, принятый для стирки день. Маленькие вещички иногда одиноко болтались на веревке дня по два кряду. Потом она разжигала утюг на углях, и очень сосредоточенно разглаживала каждую морщинку, и выправляла все складочки, придавая им новизну и свежесть. Иногда она брала нитку с иголкой и пришивала пуговичку там или батистовую ленточку здесь. Если бы не ее высокое положение во Дворе, женщины в открытую бы восстали против подобного вызова Небесам. После того как Рафаэль оставил ее в покое, дав возможность делать все, что душе угодно, отец грубо на нее наорал, указав, что нельзя протестовать против вынесенного свыше приговора. Так вот, прямо в центре крыши, вывешивать одежки девочки — это вызов и отрицание Бога.