Сами Михаэль - Виктория

— Я тебя покормлю, и потом пойдем спать, — пообещала ему Лейла, крепко прижала его к груди, и они вышли.

Тойя, у которой сохранилась удивительная детская свежесть, задержалась возле постели Клемантины.

— Значит, он у нее.

Виктория рассеянно мяла краешек дочкиного одеяла. Это впервые Рафаэль пренебрег субботним ужином ради другой женщины. Из гордости не стала жаловаться жене своего дяди, которая моложе ее самой. Но ее мучило любопытство — хотелось выспросить у Тойи все секреты и швырнуть их в лицо Наиме. Потом она подумала, что, может, и Тойя завидует Наиме.

— Красотка она потрясающая, — сказала Тойя.

— Да и деньги водятся. Рафаэль каждую неделю переводит ей долю ее мужа, который давным-давно умер. Мать и сестра живут на ее хлебах. Нашли вон жениха для сестры, и она из собственного кармана покупает ей приданое.

Тойя вздохнула. В таких делах нужна удача. Вот она — так мечтала заарканить Эзру, подклеить его к своим грудкам-каштанам, да не вышло.

Виктория почувствовала, что наговорила лишнего. Когда проснулась Линда, она расстегнула пуговицы своего платья и сунула сосок в ротик малышки, не дав ей заорать. Уже не было того чувственного наваждения, какое испытывала, когда губки Альбера присасывались к ее плоти. Каждое кормление вызывало новое разочарование от того, что прежнего удовольствия больше нет. Клемантина тяжело стонала в пекле, в котором пребывала. Виктория свободной рукой прижимала грелку со льдом к ее пылающей голове. Тойя не сводила с Клемантины глаз.

— Красивые у него детки, у Рафаэля. А у Эзры вышли настоящие обезьяны…

Виктория посмотрела на погасшую кураю. Муки Клемантины вызывали страх, ненависть к Нисану обжигала. Только бы Тойя не бросила ее одну, не пошла в другое, более веселое место в этом большом доме. Салима с Назимой накрыли стол у отца, и Дагур там поет и играет на своем кануне. И они с Эзрой в обществе ее отца попивают арак.

— Я иногда думаю, может, колдовство применить, — проговорила она, больше чтобы удержать гостью.

— Ты в колдовство не верь! — сказала многоопытная Тойя. — Это болезнь как болезнь.

— Она ему грозит, что, если он не разведется со мной и на ней не женится, она найдет себе другого мужа. — Наконец-то она смогла произнести вслух, выразить словами свою великую боль.

Зависть Тойи стала еще горше. Она в жизни не подумала ставить Эзре какие-то условия. И что получила в награду?

— А он? — спросила она.

— Не знаю. Совершенно запутался. Иногда слышу, как все проклинает, а то положит голову на подушку и глядит в потолок. А бывает, что мчится к ней, как песчаный смерч. Флора говорит, что и эта гадюка как с ума сошла. Может, и пострашнее, чем он.

— А если он тебя бросит?

Клемантина вся вспотела в бреду. Виктория дала Линде вторую грудь. И вдруг ее как стукнуло. Клемантина может умереть. Эта мысль настолько ее парализовала, что она тут же постаралась прогнать ее из головы.

— Не знаю, — сказала она. — Я правда не знаю, что будет, если он уйдет.

Тойя услышала этот крик о помощи и залилась краской. Виктория постеснялась спросить ее начистоту, что она думает. Ей очень хотелось узнать, какова сила любви. Тойя не отставала от Эзры и когда он женился.

— Рафаэль всегда возвращался, — сказала Тойя. — Из Дамаска, из Басры, из Ливана. Возвращался всегда. Наверно, есть мужчины, которые готовы мир перевернуть вверх тормашками, но в конце приходят домой.

— Ты думаешь, что Рафаэль такой сильный?

— Ты ошибаешься, мать Альбера. Если хочешь знать мое мнение, так, по-моему, Рафаэль и Эзра большие трусы. Кто силен, так это Дагур, — сказала она с каким-то оттенком гордости. — Вот он способен сжечь гнездо вместе с деревом и улететь в другой лес.

— Но она ж ему душу сжирает.

— И он ей сжирает душу. Ну и что?

Примерно через полчаса после того, как ее отец откликнулся на призыв шамаша [57] Шамаш — служитель в синагоге. в синагоге, Рафаэль вернулся домой. Мертвый от усталости и подвыпивший, он осторожно нащупывал дорогу в сумерках двора. Тело его жаждало отдыха. С полузакрытыми глазами пошел к кровати, и все, о чем мечтал — чтобы его оставили в покое.

— Девочка очень больна, — сказала она.

— Никаких улучшений? — Больше пожелание, чем вопрос.

— Нужно позвать врача.

Ногам требовался отдых. Он облокотился о стул, чтобы не рухнуть. Вчера крутился в кровати до самого рассвета. В обед, когда вернулся из лавки, сбегал за врачом, а потом быстро помылся и пошел к Наиме. По нему видно, что не выспался, он не из тех крепышей, что способны долго такое выносить. От дикой усталости казался почти уродливым, отталкивающим.

— Врача… — повторил он и стал бороться с застилавшей мозг сонливостью. — Что еще врач может сделать? Лекарство он дал. На голове у нее лед. Это то, что он прописал.

Ему стыдно было сидеть на стуле, еще отвратительнее рухнуть в кровать.

— Так что же делать? — спросила она беспомощно, и его взгляд упал на накрытый стол, к которому никто не прикоснулся. Листья базилика увяли, и на дольках баклажана, как коричневые слезы, проступили капли жира. Он любит Клемантину, сказал он себе, не меньше, чем Азури любит Викторию. Из-за Клемантины, и Альбера, и этого запеленутого комочка в колыбельке, да и из-за самой Виктории он упорствует в своем отказе, хотя слезы девчонки жгут ему кожу. В собственных глазах он остался преданным отцом и верным мужем. А ведь он так любит Наиму! Сам факт, что она шагает по этой земле, придает вкус его жизни. Ее голос струится в его жилах. Аромат ее кожи… Ее язык, такой сладостный на его языке… И при всех этих духах и женских прелестях она на него орет. И в чреве у нее его сын.

— Если ты на мне не женишься, я с собой не покончу. Я сделаю хуже. Я сяду и буду стирать трусы другого мужчины. Его пот будет на моем животе.

Он устал все это вспоминать. И не хочет помнить. Ничего не хочет знать, кроме того, что вернулся домой, может, на час, может, на одну ночь, может, на всю жизнь. Такого быть не может, чтобы он до того измотался, что смерть собственной дочери ему безразлична!

Ему безумно хотелось плакать из-за того, что ушел из печального дома Наимы. Его нижняя челюсть дрожала.

— Ты пьян, — прошептала Виктория.

— Тебе не удастся увидеть меня пьяным! — Ему было невыносимо показать, как он устал. Еще решит, что все из-за того, что занимался любовью. Хотя в ту ночь у них с Наимой до этого дело не дошло. Их любовь была холодной, взвешенной, продуманной, будто сошла с весов в аптеке. Все поставлено на чаши весов, и чаши сбалансированы.

С прохладой наступающего рассвета деревянные подпорки крыши щелкнули так, будто кто-то, сильно потянувшись, хрустнул костями. Виктория пришла в ужас, когда осознала, что способна влепить пощечину по этому его царственному лицу. И у него не хватит сил ей ответить. Рафаэль не замечал, что она прячет свои пылающие глаза в страхе, как бы не открылся ее грех. Но все же про свой долг кормильца он не забыл, сказала она себе. Не только ее мать, но и все обитатели Двора утверждают, что яблоко от яблони недалеко падает, и предсказывают, что Рафаэль поступит, как его отец: потратит все деньги на любовницу и вернется к Виктории, если вообще вернется, в старой одежде и с пустым кошельком, и она и ее дети будут мучиться от голода. Они ошибаются. Рафаэль возвращается каждую ночь. Конечно, иногда перед самым рассветом, но возвращается всегда. Чем ярче разгорается страсть к Наиме, тем сильнее его щедрость к семье и дому. Он удвоил недельную выдачу денег, и покупает замечательную одежду ей и детям, и украшает золотом ее шею, так что женщины Двора уже и завидуют ей. И не только это, но творятся странные вещи — в постели он занимается с ней любовью больше, чем раньше, молотит ее с жадностью. Иногда она забывает про свои раны, и порой они так распаляются, что будто надо еще и еще.