Эна Трамп - Убийцы

…в ашраме. Был день. Было, точнее говоря, утро, ясное и прохладное. По огороду пронеслась Оксанка – рвала овощи на салат и упустила молоко, – секунду спустя зазвенела кастрюлечками снизу от печки. Сергея не было.

Исходящая из каждого устьица, каждой дырочки в земле патриархальная благодать с неистовой силой возбуждала угрызения совести за проведенные в бездействии минуты. Все вокруг, казалось, кричало: лучшее! лучшее время труда! еще час – станет жарко; зашныряют пули-мухи; прибежит Сергей искать перекусить, бодрый и пыльный – а ты все еще будешь изнемогать от лени, утопая в ней, как алкаш в блевоте? Вставай! вставай, болтун! вставай, пакостник! вставай, говно! вставай, дармоед! – и беги! беги, как от смерти; беги, спотыкаясь, к хозяевам, униженно распростершись, моли их о милости – о тачке и лопате, о ведрах, веревках и однозубой тяпке, – в крайнем случае, если ты считаешь, что зимой погорячился и не создан для сельской жизни – докажи это делом! встань, спустись в магазин и купи колбасу!

Однако она осталась на месте. Во-первых потому, что в головах у нее сидел человек (а она была без штанов).

Он сидел на корточках в позе лягушки и, упираясь ладонями в колени, глядел – слишком близко. Внешне он напоминал верблюда. Не личное сходство, скорее, видовое, – изборожденное глубокими складками лицо говорило о пристрастии к крепленым крымским винам даже яснее, чем воздух, пропитанный вокруг перегаром.

– Ну? Как спалось? – Отвисшие губы сложились в добрую (а как же) улыбку.

– Тебя как звать? Хочешь угадаю? Вика.

Она сказала:

– Нет. Не Вика. – И села, подтягивая спальник к подбородку, – доброе лицо несколько отдалилось.

– Не Вика? А как? А меня Александр Яковлевич. Как Розенбаума. – Он качнулся на корточках (сейчас упадет. На меня). – …Но чтоб не так сильно было похоже, можно просто Сашей. Ты, кстати, часом не из Петербурга?..

Она сказала:

– …К сожалению. Я очень люблю… – хотела сказать «Питер», но постеснялась: – Петербург. Когда я была молодая, я туда ездила… буквально каждый месяц. По два раза.

– Это же моя родина. – Он несколько раз доверительно мигнул, жмурясь с улыбкой, словно подтверждая: «да, да!». Темные глаза налились слезами. А может это они просто так уже слезились сразу. – Хотя, знаешь, странно… Я здесь провел половину своей жизни. У меня все там – жена, квартира… работа… Но меня здесь считают своим. Что меня сюда тянет?.. Каждый год, только весна… но не море, нет. Моря я не люблю. Как это у Блока, а?

– Ну, неважно. Дальше там другое. Лучше я тебе почитаю. Про нашу общую родину. Про Петербург. С кого начнем? Ты кого предпочитаешь из поэтов, Вика? Заказывай! Сашу Черного. Угадал?

– А хочешь совсем простой стишок, совсем детский. Он мне приходит в голову, когда я смотрю на тебя.

– Это вы?..

– Пушкин, – сказал он. – У тебя сигареты не найдется?

– …Есть!! – вспомнила она. – Мне же вчера кидали, вместе с деньгами!.. Только они там. …А может быть, вам не будет трудно? Там все вместе с гитарой, в чехле, и я бы заодно деньги посчитала – я вчера даже не заглядывала…

– Я принесу, – заверил он, вставая. – Где, ты говоришь, они лежат?

– Там, на первом этаже. У Оксанки.

Он протяжно пёрнул и, повернувшись, трусцой двинулся вдоль огорода, вихляя задом. Она смотрела ему вслед, пока он не скрылся на спуске. Тогда она сбросила на землю ноги с досок, устилающих пол ашрама, быстро натянула штаны и так сидела, вслушиваясь в разгорающийся внутри восторг.

Почти сразу же он появился с гитарой в чехле и стал подниматься. Подойдя, вручил ей и подождал, пока она расстегнет его и выдаст ему пачку сигарет. Потом, зажав между колен, она вытащила и отложила гитару, – и, перевернув чехол, потрясла. Оттуда вывалились пять-шесть бумажек, подумав, к ним присоединилась еще одна.

– И все?!!..

Она просто онемела. Никак не могла поверить: заглянула в чехол, пошарила, уже в пустом, снова заглянула… Она-то думала… Ну как же! а вчера-то! ей казалось… Собеседник ее некоторое время покуривал, сочувственно наблюдая за ее манипуляциями; затем они разошлись: она пошла к Оксанке, полоть (ничего не понимая, но придется остаться до завтра), а он отправился похмеляться. Оксанка варила сыр. На девочкино «Доброе утро» откликнулась она приветливой улыбкой, относящейся, кажется, к любому выходящему за пределы ее хозяйства способу заработка. «Ну как дела?..» «Нормально…» – тут она помрачнела. «Только мне казалось, мне вчера много кидали, а получилось… То ли я по дороге растеряла. Ничего не понимаю». Оксанка сказала:

– Ах он, – и стала на чем свет ругать Сашу Питерского. Оказывается, она видела сверху, как он, в комнате, шарит в чехле – конечно, она бы его турнула. Но откуда она знала?

Чуть не плачущая от досады девочка была накормлена, очень вкусно и сытно, рисово-гороховым пловом и салатом из перцев, моркови, кинзы… А молока можно было пить сколько хочешь. Вечером все шло куда менее блистательно: народ не хотел второй раз платить за вчерашний товар. Кое-как она набрала на капусту, на лук, и хлеб, и подсолнечное масло, а больше – чего желать?.. И вернулась наверх, с полным бензобаком иронии, готовая к новой встрече с Сашей Питерским, пятьдесят на пятьдесят. Но он не появился ни вечером, ни следующим утром. Зато появились приятели, еще раз подтвердили: «Мы к вам в гости», – девочка брякнула «Хорошо» и, вскинув овощи на кракалык, отправилась к дожидавшейся за пятьдесят километров товарке, утешая себя сомнительным «друзья…» и более весомым: «да не приедут!»