Эна Трамп - Женский роман. Утопия

[Со стороны реки]

Старуха Генриетта перешла мост над Пýстошкой и пошла дальше по тропинке, спускающейся к ее дому. Дом был вторым от сельсовета, то есть администрации, а сельсовет — первым от впадения Пустошки в Сухону, то есть все тут, рядом. Генриетта была раньше учительницей; потом у нее была корова; а сейчас и коровы не было, только козы. Был у нее и сын; он жил за мостом; может быть, от него она и шла; но сейчас о нем нет речи. Речь о доме, среднем между домом Генриетты и сельсоветом: он принадлежал старому директору школы, который давно умер. Генриетта намекала, может быть, так оно и было, что то ли сам он завещал, то ли родственники его велели ей присматривать за домом — сама она давно в это поверила. Дом был хороший, большой дом, только когда Сухона разлилась — это было в 98м году, ему подмыло пол, он гнил, гнил, да и провалился год назад вместе с печью — тоже большой, русской печью. От присмотра Генриетты было толку чуть, разве что она гоняла пьяниц, да и то по старой памяти, тех, кто знал ее в школе. Кирпичей от печки, по крайней мере, вынесли большую половину, ту, которая была поцелее, Генриетта знала кто, но помалкивала, значит, не без участия ее сына. Соседи, в свою очередь, намекали, что надо бы позвонить — но куда звонить. У нее и денег таких не было, чтоб звонить. Зато «двор» — так называется вторая, нелюдская половина дома — был целым! этим-то двором Генриетта вовсю пользовалась еще когда была корова, в качестве сеновала. Так что она могла по закону считать, что дом её, хотя уже и не могла по здоровью им владеть, и землей тоже. И если не было такого закона, то надо такой закон ввести.

И тут вдруг она заметила, когда проходила мимо сельсовета, городскую женщину. Генриетта была учительница; но в то же время она была уже старая, хотя и сохранила здравый рассудок, но не в той мере, чтобы не путаться иногда, что отчасти объясняет предыдущее. Так что никто ей не помешал бы утверждать, что сразу почувствовала нелады: хотя сразу она не почувствовала ничего, то, что женщина была городская — ничего не означало, в сельсовет могла приехать из районного центра. Но если она приехала из райцентра, почему ей не войти в сельсовет, а не стоять и крутить головой, как кукушка? Все остальное быстро произошло: не успела Генриетта выйти из дома, чтобы посмотреть, где там ее коза (всего одна у нее была коза, а не козы. И ту прокормить зимой в ее годы было затруднительно) — как увидела эту женщину, уже ходящей вокруг директорского дома.

Тут Генриетта слегка съехала с глузду, как говорили раньше, или, как теперь говорят, у нее поехала крыша. Она решила, что женщина дом этот хочет купить. И она захотела этот дом продать: и хотя она при этом не переставала отчетливо понимать, что дом чужой, и никаких документов у нее на него нет, — но почему ей не сторговать чужой дом для родственников умершего директора, и не позвонить им об этом? И хотя она продолжала отлично сознавать, что звонить ей некуда, и не станет она никому звонить — но это было уже лишнее. Потому что после этого она забыла всех родственников и самого директора Иосифа Илларионовича, и даже козу свою забыла, и стала вести себя так, как будто это действительно ее (второй, не нужный ей) дом — а перед ним действительно его покупатель. И направилась к нему, то есть к ней.

Женщина поздоровалась первой, и Генриетта согласилась: — Здравствуйте, — сварливым по привычке тоном, каким она гоняла пьяниц. Но тут же спохватилась и немножко умягчила голос, разговаривать сразу о продаже не годилось: — Издалека приехали?

— Из города, — ответила та, как будто на свете всего был один город. А Генриетта была учительницей географии, и биологии по совместительству тоже. Еще когда было много учеников и не хватало учителей, а не как теперь: 15 первых на 30 последних. (Потому что учителям хоть что-то платили, и зарплату не задерживали, что сильно всех потрясло последний раз все с того же 98го года.)

Но тут городская сломала Генриетте сразу весь кайф, потому что объявила: — Это дом моих родителей. Вы не знаете, что тут случилось?

— Ты что — Валя? — сказала Генриетта с подозрением, потому что не могла сразу отвыкнуть от мысли, что дом не придется продать. Валю она знала.

Но тут в голове ее окончательно прояснилось, потому что Вале было бы едва ли не столько же лет, сколько ей — разница на какой-нибудь десяток в этом случае несущественна. Или, точнее, более чем существенна даже на два года, но сейчас не о том. Генриетта разом прозрела и угадала точно: — Валина дочь?

— Точно, — подтвердила городская, и при этом улыбнулась. — Валя умерла, вы меня не помните? Я вас помню, я здесь была, когда в наследство вступала.

— Ничего не помню, — отрезала Генриетта, потому что махом ахнули все ее иллюзии. И чтоб не пришлось еще сразу решать, что теперь делать с сеновалом, завернулась и пошла. Так первая встреча Ирины Петровны с местными жителями вышла неудачной. Она осталась стоять с разинутым ртом, и, верно, по первому порыву, поехала бы обратно, если бы ей было куда ехать. К рушащемуся городскому дому — от провалившейся в деревне печки! А Генриетта пошла искать своих коз.

У берега стояли лодки — не очень много, но стояли; у одного дома стояли целых три лодки, одна, моторная, явно на ходу, так рассудила Ирина Петровна, не успев ничего решить, но к ней направляясь. Сюда ее перевез перевозчик с того берега, Валентин Иванович Чугреев, вряд ли старший ее годами, но хорошо поживший с виду; перебираясь в лодку и выдирая свои городские ботинки (а она думала — деревенские) из береговой грязи, Ирина Петровна повизгивала, как девица. Каждый вопрос он спрашивал по три раза; он знал ее деда, и знал ее мать, и знал и ее в детские годы. Ну, значит, он знал про нее больше, чем она сама. Она была здесь один-единственный раз в своей жизни двадцать лет назад. Непотопляемый интерес Чугреева к ее семейному положению остался неудовлетворенным; пассажирка сидела, словно метр проглотивши, с тревогой следя, как они — едут? плывут? уже долго короткими ударами вёсел почти параллельно берегам. Все прояснилось, когда в середине реки они попали в мощное течение, которое стало их сносить и снесло аккурат на песчаную отмель на той стороне, против которой они находились, когда выезжали. Она спросила: — Сколько с меня?

Роли поменялись: Чугреев не спешил отвечать; он выволок на песок лодку, обхлопал сапоги, и как бы каким-то отсутствующим зрителям с хмыком молвил: — Сколько не жалко. — Покопавшись и поскупившись в последний момент, она дала две сотни (она хотела дать триста). Чугреев не выказал удивления (такса здесь была — тридцатник) и не стал уговаривать вызывать его, когда она соберется назад — найдется здесь кому проинформировать ее о ценах на водно-транспортные услуги. Но попрощались приветливо. А однако дело клонилось к вечеру.