Бруно Апиц - Повести и рассказы писателей ГДР. Том I

Шиллер недоверчиво уставился на всех троих.

— Болтать по-лужицки тоже скоро будет запрещено! — изрек он и, пролаяв: — Хайль Гитлер! — зашагал прочь.

Когда он отошел подальше и не мог больше их слышать, один из парней сказал:

— Долго они не удержатся, если идут на такое.

Затем парни еще раз пообещали прийти позже и оставили старуху со всеми ее пожитками на улице перед домом, где она прожила более тридцати лет в одной и той же комнате, родила троих и вырастила четверых детей, голодала и мерзла, молилась и надеялась, смеялась и плакала. Все эти годы она трудилась не покладая рук.

Теперь, глядя на свой скарб, она начала размышлять, где же, собственно, плоды ее долгого труда: одежда у нее старая, утварь еще более старая, а большая кровать, стол, шкаф и два шатких стула и того старее.

Нет, не здесь плоды ее труда!

Может, она их проела? Но когда она бывала по-настоящему сыта, так сыта, чтобы кусок ей больше не лез в горло? Что-то такой сытости она припомнить не могла.

Значит, пузо тоже не пожрало плодов ее труда: но их не было — плодов труда всей ее долгой жизни.

— Когда я поселилась здесь, я была бедна, — негромко пробормотала она, — а теперь я и того беднее. Тогда у меня хоть были сильные руки и я могла таскать мешки наравне с мужчинами.

Она вздохнула и села на шаткий стул. Вернувшись с телегой, парни нашли ее спящей.

Позже, когда Янчова в первый раз варила у вдовы Шлоссаревой картошку на ужин, обе старухи признались друг другу, что, съехавшись, они поступили правильно. Хотя бы из-за дров, которые теперь можно экономить. И вообще в такое время бедные люди должны держаться вместе…

Жизнь старой Янчовой мало изменилась после переселения: когда кто-нибудь звал ее, она ходила работать, помогала на поле, в доме или в хлеву — всюду, где требовалась ее помощь.

Летом, если никакой другой работы не было, она собирала грибы и ягоды — для себя или для других, как случалось. Зимою же охотно грела свои старые кости у изразцовой печки в доме Дубанов, или Вичасов, или кого-нибудь из хозяев. Для нее всегда оставалась кружка горячего кофе и ломоть хлеба.

Дважды в неделю она ездила вместе со старой Шлоссаревой в лес по дрова. В монастырский лес, где Шлоссарева получила разрешение собирать хворост; иногда они забредали и в помещичий лес, когда знали, что барон уехал на день или два.

Арендатора они встречали очень редко. И затем им теперь нечего было его бояться. Он вконец разорился и не мог больше быть им помехой — ни в лесу, ни в поле. Ни даже в деревне, потому что теперь он уже не был богат.

— Сегодня я встретила нашего старого арендатора, — рассказывала однажды после обеда Янчова у Дубанов. — Я пошла по грибы, брожу в молодом сосняке около пруда и вдруг вижу — навстречу идет арендатор. Он говорит: «Доброе утро, Янчова», — и я говорю: «Доброе утро, господин арендатор». Тогда он говорит: «Теперь мы вместе собираем грибы, а раньше мы ведь ссорились, верно?» Я не знала, что ему отвечать. Тогда он говорит: «Вы все еще сердитесь на меня, Янчова?» Я отвечаю: «Ну, не так, чтобы очень!» Он смеется и говорит: «Наверно, из-за топора?» Я отвечаю, ну да, мол, не надо было тогда отнимать его у меня. Он подумал и так серьезно говорит: «Янчова, когда смотришь сквозь денежные очки, видишь все по-иному». Я не поняла, что он этим хочет сказать. Он взглянул на меня и спрашивает: «Вы этого не понимаете, не правда ли?» Я говорю: «Нет». — «Конечно, — отвечает он, — вы и не можете этого понять, потому что никогда не смотрели сквозь денежные очки».

— Что он этим хотел сказать? — прервала рассказ Дубанова.

— Не знаю. Но, быть может, он думал, что, когда люди всегда смотрят на деньги, они в конце концов перестают видеть людей.

— Тут он был прав, Мария, — кивнула Дубанова. — И после этого он ушел?

— Нет, после этого он сказал: «И ваш топор тоже меня не спас. Теперь он пропал, как и все остальное. До свидания, Янчова». Он быстро попрощался и зашагал прочь. И только тогда я увидела, что он совсем старик.

— И как же он был богат! — прибавила Дубанова.

— Так уж богат он никогда не был, — раздался голос Дубана, оторвавшегося от газеты, — у него было маленькое именьишко. И он всадил все в здешние свои дела. А настоящие богачи его сожрали. Потому что он спутался с ними.

Дубай уже несколько недель, как получал опять свои «Сербске новины» [1] «Лужицкие новости». , потому что в каменоломне возобновилась работа.

Но ни работа, ни газета его по-настоящему не радовали. Ведь и его газета, с тех пор как ее опять разрешили, писала о нацистах одно хорошее. И камень, который рабочие заготовляли в каменоломне, предназначался для постройки новых казарм. А у Дубана был двадцатилетний сын…

О казармах кое-что рассказала также и старая Янчова. Ее сын уже некоторое время работал где-то в Тюрингии подсобным рабочим на строительстве.

Находились люди, высказывавшие мнение, что парням совсем не вредно получить настоящую военную выучку.

— Не знаю, — отвечала обычно на это Янчова, — я ведь в таких вещах ничего не смыслю. Только я думаю: солдаты нужны для того, чтобы убивать.

Одни при этих словах призадумывались, а другие беспечно смеялись.

Им-то старуха говорила гневно:

— Теперь ты смеешься, а вот когда они пришлют тебе венок и его бумажник, да еще напишут несколько лживых слов, тогда ты больше не посмеешься!

В деревне были женщины, которые не хотели слышать худого слова о новых властях. Это были в основном многодетные матери, имевшие четверых, пятерых, а то и больше детей, и каждая получала ежемесячное пособие, металлический посеребренный или даже позолоченный крест на шею.

— Да, да, — говорила им Янчова. — У нового начальства много крестов! Есть материнский крест, есть еще и железный. Дай-то бог, чтобы напоследок не оказалось березового креста!

— Оборони господь! — вздыхали многие из пожилых женщин и начинали задумываться с тревогой о будущем, говорили об этом с другими женщинами и с мужьями, брались за газету с первой страницы и с бьющимся сердцем присаживались к своим едва слышным радиоприемникам. И случалось, что регент, столяр или мельник, выходя по воскресеньям в полдень с кружкой, собирали лишь жалкие гроши.

Но молодые женщины чаще всего легкомысленно смеялись над мрачными предсказаниями старой Янчовой.

— Деньги не пахнут, бабушка Янчова! А мои мальчишки еще слишком малы для войны!

— Но твой муж в таких же годах, как был мой, когда они похоронили его во Фландрии.

— Ах, бабушка, тебе мерещатся призраки! — отвечали молодухи и отправлялись в Женский союз распевать веселые песни. Одна за другой они снимали свою национальную одежду, а наиболее ревностные даже перестали говорить с детьми на родном языке. Новорожденным они давали такие имена, как Зигфрид или Гюнтер, а девочкам — Зиглинда или Брунхильда; дети постарше учились в «Юнгфольке» или в «Гитлерюгенде» резкости, хитрости, лукавству, жестокости и вере в особое предназначение господствующей нации. Но язык господствующей нации отнюдь не был славянским.