Людвиг Ренн - Новелла ГДР. 70-е годы

Ванда принесла пару черешен, они были еще неспелые, и она навесила их мне на уши. Потом присмотрелась, оценивая, насколько они мне подходят.

— Как цыган, — сказала она.

— Цыган и полячка, — сказал я.

Она взглянула на меня, как будто испугавшись чего-то, и тут я взял ее за плечи и привлек к себе. Я хотел было поцеловать ее, но она уперлась руками мне в грудь, и ничего не оставалось, как только вымученно пошутить, и дыхание мое при этом было тихим и прерывистым:

— Тебе ведь уже восемнадцать.

Она судорожно рассмеялась, а потом сильно прижалась губами к моим губам, так что чуть не укусила меня.

Потом она спрятала лицо у меня на груди, и так мы простояли какое-то время, я чувствовал, как ее все сильнее бьет дрожь, будто она и в самом деле очень сильно замерзла.

Разжав свои объятия, она оглянулась и посмотрела, не видел ли нас кто-нибудь с поля или с дороги. Потом пригладила рукой мои волосы, и мы пошли назад в деревню.

Вечером в клубе были танцы. Ванда надела белое платье, которое было ей чуть велико, но все равно вид у нее был торжественный, чуть ли не высокомерный, впечатление это еще усиливалось из-за подкрашенных век и помады на губах, и, только когда она легонько погладила меня по плечу, я понял, что это действительно Ванда.

Зал встретил нас шумом голосов, клубами табачного дыма, ритмичными аккордами электрогитары и пивными парами. Было как в обычной студенческой столовке, и я сразу почувствовал себя в своей стихии. Ванда была слегка ошарашена, но старалась не показывать виду.

Нам помахали двое сподвижников Рихарда, все вместе они работали над усовершенствованием конструкции сеялки, я ответил на их приветствие, но рядом с ними свободных мест не было.

Мы протиснулись к столику, который вклинивался между вешалкой для пальто и большим рассохшимся ларем.

Кельнер тут же принес два пива, и Ванда стала поспешно и жадно пить, даже слегка поперхнулась.

— Хорошо здесь, правда? — быстро сказал я.

— Да, — сказала Ванда, вздохнув.

— Вот видишь, — сказал я, — а ты не хотела идти.

— Да. Ты еще ничего не понял.

— Ах, не говори так, — сказал я и почему-то почувствовал раздражение.

После первого танца кельнер еще раз принес пиво, и опять без малейшего напоминания с моей стороны. И снова Ванда бросилась пить его слишком поспешно и при этом глядела на меня так, будто я должен был ей в чем-то помочь.

— Уж эта раскрутит тебя на выпивку, — громко сказал кто-то за соседним столиком.

— Да ведь все поляки пьяницы, — сказал другой.

— А тем более сейчас, когда она стала взрослой дамой.

— Это уж точно, грудь у нее в порядке.

— Тем городского и взяла.

— Ты, послушай, мы пасем своих козочек сами.

Я взял Ванду за руку, но в глаза ей не посмотрел, я глядел в сторону, и мне было мучительно неловко, хотя сам я не был ни в чем виноват, должно быть, у меня даже выступил пот, лоб покрылся испариной, так глупо все это было.

— Не обращай внимания, — сказал я, но, когда встретился с ней взглядом, понял, какой дешевкой и нелепостью отдавала эта фраза, и тогда я сказал: — Пошли танцевать.

Мы толклись на пятачке вместе с другими, пока оркестр наигрывал «Баттерфляй».

Когда мы снова сели на место, я заметил возле стойки Рихарда; как обычно, он принес с собой собственное пиво, я попросил Ванду подождать минутку, а сам направился к Рихарду, и мы быстро выпили по кружечке светлого. Я был рад встретить его здесь.

— Ну как, — спросил он, — присматриваешь за ней?

— Еще бы, — сказал я.

— Тогда все в порядке, — сказал он.

— Пока, — сказал я.

Рихард взял свой бидон с пивом и еще раз помахал мне, выходя. Обернувшись, я увидел Эриха, тракториста.

— Добрый вечер, — сказал я.

Он расхохотался, перемешав смех с икотой, и сказал, явно забавляясь происходящим:

— Вечер добрый.

— В чем дело? — спросил я.

Мне казалось, что я очень мужественно выдерживаю его взгляд.

— Ни в чем, — медленно ответил он. — Да и в чем может быть дело?

— А я было уже подумал… — сказал я и хотел вернуться назад к столику.

И тут он преградил мне рукой дорогу. Наклонившись ко мне, он спросил:

— Ну и как она — по совести?

— Кто?

— Не строй из себя дурачка, эта полька.

В лицо мне пахнуло теплым пивным перегаром.

— Ах вот оно что, — сказал я.

— Ну скажи, как она в этом деле?

— Великолепно, — сказал я.

Он засмеялся, обернулся и проревел:

— Ну, вы слышали — великолепно!

Лишь посередине танца я заметил, что кто-то заказал песенку о польском городке, польской девушке и еще там было что-то в этом роде, все подпевали, но как обычно, так что мне ничего особенно не бросилось в глаза, и я решил, что все наконец-то утихомирились. В то же время я чувствовал, как у Ванды и у меня вспотели ладони, и взгляды наши, которыми мы обменивались в танце, посерьезнели.

Когда мы уходили с пятачка, Эрих снова преградил нам дорогу, он засмеялся и сказал:

— Это я для тебя заказал. Особо.

— Странные у тебя идеи, — сказал я.

— Ты чего, меня с дерьмом смешать хочешь? — спросил он громко и резко. Все вокруг посмотрели на нас.

— Это почему же? — сказал я.

— А я говорю, что ты меня с дерьмом смешать хочешь, — проревел он. — Является такой неизвестно откуда и строит из себя ученого. Плюет на нас, работяг, скотина.

— Не пори чушь, — огрызнулся я в ответ.

Мне бросилось в глаза, что он отодвинул стул в сторону. Я лишь успел положить очки на стол, и Эрих тут же насел на меня. Первый раз он угодил мне всего лишь в плечо, второй удар пришелся по скуле, тут я ударил в ответ и заметил удивление на его лице. Я сумел еще раз перехватить его выпад и, собрав всю злость, врезал ему пару раз по лицу. И снова я увидел его удивленные глаза, а потом он нанес мне устрашающий удар. Медленно сползая на пол, я подумал, что теперь в глазах Ванды буду героем.

Когда я поднялся, другой тракторист сказал мне:

— Не обращай внимания, Эрих всегда лезет в драку, как напьется.

У меня между тем так ныло тело, что я все же «обращал внимание» и проклинал этот клуб, и всю эту чертову деревню, и вообще весь свет, а Ванда в это время держала меня за плечо, и в глазах ее был страх.

Мы побрели вдоль улицы. Музыка с ее ритмичными перепадами звука становилась у нас за спиной все тише, девичий смех в паузах тоже. Вдали слышался собачий лай. Над церковью светила луна.

Мы снова пришли на черешневую аллею. Встали под деревом. Я поймал на себе ее внимательный взгляд, в котором тоже таилась неуверенность.

Я не шевелился, пока она ощупывала мой лоб, скулу, плечо. Кожа на кончиках пальцев у нее была шершавой.

— Это все из-за меня, — сказала она.

— Не говори так, — сказал я и, притянув ее к себе, почувствовал, как напряглась ее грудь. Она опять чуть не укусила меня, целуясь, но, как мне показалось на этот раз, вовсе не от неумелости — в этом была нежность, которая делала меня беспомощным и одновременно сводила с ума.