Максим Замшев - Концертмейстер

Уже дома он убеждал себя, что парень прав, что по-другому с такими хамами нельзя, но все же не мотивированная в полной мере жестокость ранила воображение, он гнал от себя недавно увиденное, но зрелище разбитого в кровь человеческого лица просто так не сдавалось и не забывалось.

До приезда отца Лена заходила к нему каждый день. Иногда оставалась надолго, разнежась, погружаясь в задумчивость, ведя себя так, как будто ей и не надо никуда уходить, иногда быстро убегала, не теряя ни на секунду решительной порывистости, двигаясь экономно и расчетливо. В этих случаях он не спрашивал, куда она спешит, она ничего не объясняла.

Никаких обид, никаких объяснений.

Они существовали в те дни фантастически слаженно, как безупречный музыкальный дуэт или теннисисты в парном разряде.

О будущем не говорили. Будущее не пригождалось.

Белые ночи постепенно покидали город. Сначала на закате очертания домов приобрели не явную прежде четкость, потом в середине белого длинного марева возникала черная временная точка и, день ото дня нарастая, расширилась до полноценной ночи, освещаемой не таинственным сиянием, а гордыми городскими фонарями и лампами в окнах любящих ночные посиделки горожан.

Через несколько дней после возвращения отца из санатория Арсений напомнил ему о его обещании съездить с ним в Москву. Олег Александрович вздохнул, потом поморщился, но, поймав выжидательный взгляд сына, овладел собой:

— Когда ты хочешь ехать?

— Да хоть завтра, — обрадовался Арсений.

— Ты уверен, что Лев Семенович не оповестит о нашем визите тех, кому о нем не нужно знать? — Храповицкий-старший нервно почесал затылок.

— Не сомневаюсь. Он как раз обещал сегодня позвонить. Так что, если ты возьмешь трубку, поговори с ним. Он будет рад.

Арсений видел, что отец уже сдался и все его страхи и сомнения позади.

Они едут!

Оба они сознательно умолчали, что, видимо, старый Норштейн звонит только если остается дома один и что самим связаться с ним по телефону и сообщить о своей поездке они не могут, рискуя нарваться на Светлану Львовну.

Фигуры умолчания спасительны для них. Они залог того, что отец и сын все выдержат и не дадут ничему и никому порушить то единство между ними, что не позволило им пропасть поодиночке.

— Ну тогда надо брать билеты, — деловито произнес Олег Александрович. — Все это очень кстати. Мне как раз надо заскочить в журнал «Вопросы литературы», забрать кое-что. Представляешь, мой усердный аспирант, помнишь, я тебе рассказывал, тот, что по прозе Пушкина защищается, договорился с Валей Непомнящим, чтобы тот ему оставил какие-то свои изыскания. Парнишка далеко пойдет. Он сам собирался в Москву. А тут такой случай. Прокатимся, как говорится, с ветерком.

Отец говорил так убежденно, что Арсений почти поверил ему.

Хотя на следующий день, когда вернулся домой после встречи с Леной (она не пригласила его к себе, а потащила на прогулку в ботанический сад) и вошел в квартиру так тихо, что отец его не услышал, застал такой разговор:

— Валя! В общем, этот юноша — очень толковый. Прошу, снабди его материалом по «Повестям Белкина». Я знаю, у тебя есть на этот счет изумительная статья. Я забегу к тебе послезавтра. Ты будешь в журнале? Ну и отлично.

Вечером они тихонько покачивались в купе скорого поезда Ленинград — Москва, и в их стаканах с чаем отчаянно звенели алюминиевые ложечки. Всю дорогу к ним приставал с разговорами их сосед по купе, крепко подвыпивший замначальника какого-то главка — какого, Храповицкие так и не поняли. Наконец он угомонился и спал, тихо-тихо посапывая и время от времени беззвучно шевеля губами. Наутро он поглядывал на них несколько затравленно, ожидая упреков или порицаний, но, ничего подобного не услышав, успокоился и принялся пить утренний чай, громко хлюпая.

Все то время, что они провели в столице, Арсения не покидало странное чувство: он дома и не дома, все это происходит с ним и не с ним. Прежний алгоритм его жизни, разумеется, не мог восстановиться в Москве, ведь он не имел возможности воссоединиться со своим домом, обрести точку отсчета, тыл, но многие части его прежнего московского бытования вспоминались помимо его воли: улицы, в которых он топил свою тоску и с которыми делил свой восторг, консерватория, куда он так стремился и которая предала, отторгла его, тополя, чей пух он каждое лето почему-то ждал и наслаждался его легкостью и способностью проникать повсюду, Москва-река, после Невы казавшаяся узенькой и нестерпимо провинциальной, но от этого не менее родной, — все это создавало фон, из которого вырастала мелодия, новая и старая, знакомая и незнакомая, слабая и сильная.

Со Львом Семеновичем договорились встретиться в ресторане Дома литераторов. Обедали чинно, не быстро, разговор несся, как несется летний ветер по верхам деревьев, чуть подергивая хлопотливую листву, но не добираясь до веток и ствола. Скорее знакомые, чем родственники. Но добрые душевные знакомые. Доверяющие друг другу, но не делящиеся всем сокровенным.

Разумеется, никто из них не начал того, с чего надо было начать, никто не обозначал своих планов, никто не сказал, как плохо, что…

Арсений думал, что, может быть, и неплохо, что ни папа, ни дедушка не догадываются о присутствии в жизни мамы Волдемара Саблина, иначе обед не получился бы таким мирным, по-летнему размаривающим, с каплями пота на лицах после горячего супа или горячего чая. Иначе они бы вообще сюда не приехали.

К дому на Огарева не подходили.

Переночевали в гостинице «Россия». В те годы поселиться в этой гостинице можно было только по блату.

С бронью отцу помогли в ИРЛИ.

В номере пахло чем-то чужим, холодным и казенным.

Всю ночь что-то противно гудело.

Арсений слышал, что отец ворочается и не спит.

Потом все стерлось и превратилось в сон, где мама будила его и звала к завтраку.

Такие сны лучше не запоминать.

Наутро Арсений подошел к окну и залюбовался умытым утренним Замоскворечьем, поднимающим свои трубы, купола, крыши над землей, многими глазами подслеповатых окон с любопытством рассматривающим другой берег, где кремлевские башни выстроились вдоль реки с чувством окончательного превосходства.

Так же, с высоты, он когда-то увидел маму с Волдемаром, и мир его треснул в самом уязвимом месте, треснул почти смертельно. Долго потом ныло, болело, саднило до удушья, до бессильной ярости.

Но это было давно, за чертой другой жизни, той жизни, где все друг друга любили и этим защищались от всего, пока любовь не прохудилась, как крыша, и не пропустила сквозь себя ледяную воду отчуждения.

Теперь рана затянулась сверху и боль стала глуше, незаметней; если ее не ковырять, то она и не будет беспокоить.